В снегах родной чужбины - Эльмира Нетесова

— Без ксив с Сахалина смылся? Даже без липовых? — удивился Казбек и смотрел на беглеца, не веря собственным глазам. — Теперь одыбайся! Завтра сходка, и в дело тебя возьмем! — улыбался фартовый довольно. Слушая рассказ Федьки, как тянул ходку, он сочувственно качал лохматой головой.

Федька, оглядевшись, не увидел среди фартовых Сивого. Спросил о нем у Власа. Тот вздохнул:

— Нет кента. Откинулся. Подзалетел под «вышку». Размазали его лягавые уже давно.

— На деле попух?

— Почти. Своих кентов из мусориловки доставали. Пятеро загремели. В меховом. Накрыли всех скопом. Я в окно смылся. Казбек за мной. Еще шестеро наших следом. А эти хотели буром проломить лягавых. Они в цепь стали, пидоры. Двоих на месте размазали. В лоб. Остальных скрутили и в воронок. Мы ночью выручать пошли. Троих лягавых уложили. Думали, всех ожмурили. Да хрен там! Один, падла, свалился со стула на пол, нарисовался откинутым. А когда мы кентов из камеры достали, он по всем из «пушки» стрелять стал, хорек зловонный, и кнопку тревоги давил. Ну, Сивый на него и сиганул. Хотел тихо придавить. Мы смывались тем временем. А тут мусора по тревоге прихиляли. Сивый смыться не успел. Его и застукали на том лягавом. Успел кент менту горлянку перекрыть. Но и самого ожмурили. Всех чертей взвалили. И стремачили кента по четыре мусора у камеры. В одиночке он канал целый месяц. В тюряге. Даже «грева» ему не могли послать. А и суд закрытым был. Ни одну шмару к Сивому не подпустили. Даже проститься не дали, падлы! — побагровел Влас.

— А кого, кроме Сивого, менты у нас размазали?

— Ты их не знаешь. Все из лагерей. Но за каждого тряхнули лягашей. Клянусь волей, мало им, блядям, не показалось, — хохотнул Влас коротко. — Да вот еще новость. Ту, твою потаскуху, ну, стукачку, раздолбай ее маму, прижали в углу, как сучонку. Не я, конечно. Мне закон такое запретил. Но шпана вволю натешилась. Сразу шестеро ее оттянули. За Сивого! Это она его к «вышке» приспособила. Вот и застукали лярву, когда она с суда домой хиляла. Стукнули по колгану и к алкашке Зинке. Она всегда мимо нее на работу ходила. Подраздели догола. И уж чего не вытворяли с ней. Как с последней сукой. Все наизнанку. Зинка, на что всякое видела, тут же до усеру хохотала, глядя, как шпана лярву греет.

— Ее тоже замокрили? — похолодело у Федьки что-то внутри.

— А ты чего сбледнел? Иль жаль тебе курвицу? — насторожился Влас.

— Я сам хотел с нею рассчитаться! За свое! Зачем опередили?

— Седьмым в очередь могли поставить. Ну, ботаю, отвела шпана душу на судьихе! Никто не сетовал. Хотели пришить ее. Да больно она по вкусу пришлась. Оттыздили ее — файней некуда. И подкинули без памяти под порог дома. Всю голую и отделанную. Она после этого, говорят, в петлю совалась. Но вынули, не дали сдохнуть. Дышать осталась. Но борзой стала. Всех городских алкашей и шпану велела переловить. Да что понту? Кого она могла узнать в мурло? Ее ж впотьмах тянули. Шпана не совсем дурная. Как же она их узнавала б? По хренам, что ли? — захохотал Влас. — Она с год после того одна из дома не совалась. Теперь вот только начала сама на работу ходить. Но, как говорят, «пушку» при себе носит. Да что она в бабьих клешнях? Пугалка для лидеров. Шпану этим не остановишь. Пикнуть не успеет, как сгребут.

— Опять звереет?

— Она, сука, всех ханыг отправила на лесоповалы. Город, как говорят, очистила от говна. С ними и шпану. Они в тайге год вламывали. Вернулись, а их всех из квартир выписали. Куда деваться? Пошли по подвалам, чердакам. Их мусора в три дня взяли. И тех, кто за жилье скандалил, вернуть свое пытался. Иной за это бабу оттыздил. Она — к лягавым. И опять их в тайгу на постоянное проживание. А сколько в зоны загремели за драки — счету нет! Все она! Вот и собираются хмыри еще разок ее встретить. Напомнить кое-что. Но уже не вшестером — всей оравой пропустить сквозь строй. Может, падла, мозги сыщет? Ведь скольких жилья, семей лишила!

— Она умеет отнимать большее, — согласился Федька, вспомнив свое.

— А я думал, ты гоношиться станешь. За то, что опередили, не дали самому с нею счеты свести, — пристально посмотрел Влас на Федьку.

— Мое от меня никуда не денется. Может, приморю ее в канализации. Хотя теперь плевать стало. Много чести всякое помнить, — отмахнулся Федька.

— Кенты! Мусора! Линяем! — внезапно просунулась в дверь голова стремача, и Влас с Федькой, словно тени, скользнули из дома в узкий проулок, шли быстро, молча, стараясь держаться ближе к заборам, стенам домов.

Влас ориентировался в городе лучше, чем в содержимом своих карманов. В кромешной тьме подворотен и задворок он ходил, не спотыкаясь и не оступаясь. Вот и теперь привел в какую-то лачугу. Тихо закрыл дверь. И, подтолкнув Федьку, сказал:

— Тебя шмонают, кент. Угрозыск всесоюзную облаву устроил. Ну, а тут еще эта падаль ссыт тебя. Знает, лярва, дышать не оставишь, коль припутаешь. Вот и уськает лягавых во все щели. Чтоб кентель не посеять. Видать, покуда ей дышать охота! — говорил Влас. И вздохнул: — Хоть бы Казбек сумел смыться…

Федька закурил, пряча огонь от спички в ладонях. И тут же услышал осторожные шаги, крадущиеся к хижине со стороны улицы. Он не успел предупредить, Влас уже стоял у двери. Федька прижался спиной к стене.

«Свои или менты?» — мелькнула заполошная мысль.

Дверь открылась резко, сильно. Так ее открывает лишь милиция. Свои не рвут с петель, не оглушают шумом. Осторожно скрипнув, скажут тихо: «Свои…»

Здесь же словно ураганом двери распахнуло.

— Эй! Кто тут? Выходи! — послышалось снаружи требовательное, злое. Резкий луч фонаря зашарил по углам. Вырвал из темноты выбитое окно, кривоногую железную кровать.

— Ушли! Глянь, окно выбито! — послышался чей-то голос.

— Пошли проверим, — предложил второй.

— Чего смотреть? При разбитых окнах нас никто не ждет. Я знаю, где они! Пошли за мной! Не теряй времени!

— Э-э! Нет! Тут кто-то есть! Нутром чую, — затопали шаги к двери. И едва голова показалась в дверном проеме, тяжелый кулак Власа опустился на макушку пудовой гирей.

— Линяем! — услышал Федька тихое, как шелест листьев, и следом за Власом шмыгнул через разбитое окно.

Вслед им светили фонарями, свистели, кричали милиционеры. Но на погоню не решились. Да и безнадежным было это дело. Фартовые умели уходить без следов.

— Ты что? Замокрил лягавого? — спросил Федька, едва законники попали в кромешную темень окраины города.

— Верняк! Иначе не могу! А что, дышать оставить падлюку?

— Теперь за него весь город на уши поставят. Смываться надо, пока не попутали мусора. Они за своего не с одного шкуру спустят нынче. Никому ходу не дадут.

— Кончай дергаться! Сколько лягавых за свою жизнь ожмурил, тебе и не снилось. Хиляем к шмарам! К этим лягавые не возникнут! — свернул Влас к притону и тут же приметил «воронок», примостившийся к забору.

Из притона пьяная брань, крики девок, возмущенье нарушенной попойки выплеснулось:

— Чешите отсюда по холодку! Нет здесь чужих! Все свои! Чего лезете, куда не зовут! — орала бандерша визгливо.

— Да грузчик я! В гости пришел к Верке! Ну чего меня обшариваешь? Оружие? Оно — одно, меж ног растет, — доносился хохот мужика.

— Не лезь ко мне, лягавый гад! — послышался визг какой-то девки.

— И сюда возникли! Смываемся! — предложил Власу Федька.

Едва они прошли несколько шагов, как за спинами услышали окрик:

— Стой! Не с места!

Влас тут же перемахнул забор. Федька едва успел ухватиться за штакетник, почувствовал боль в ноге, одновременно услышал выстрел. Пытался сделать шаг, но не смог. Вторая пуля пробила плечо.

— Изрешечу гада! — подскочил к нему тучный мужик и, глянув в лицо, освещенное фонарем, заорал во все горло:

— Поймали! Ребята, сюда! Попался! Здесь он!

Федьку втолкнули в «воронок», и всю дорогу, до самой милиции месили его тугие кулаки.

— Бобров! Он самый! — услышал Федор совсем рядом и, разодрав вспухшие глаза, увидел лицо Ольги. Он попытался встать, сказать ей все, что накипело на душе за годы, но не смог.

Федьку швыряли из угла в угол на кулаках и сапогах под забористую милицейскую брань:

— Говори, козел, кто был с тобою?!

Федька молчал.

— С кем виделся из своих? — прорезала ослепительная, одуряющая боль в боку.

— Почему сюда приехал? К кому? — выплеснулась в лицо кружка воды.

— Молчишь, зараза гнилая?! Так получи еще!

Федька уже не чувствовал боли. Он потерял сознание. Сколько над ним издевались, он не знал, потерял счет времени.

Очнулся в больнице, в тюрьме. Узнал, что скоро будет суд.

«Скорее бы уж к одному концу. Хоть какая-то определенность. Уж либо убили б, либо оставили в покое», — думалось ему.

Федьку дважды вызывали на допросы к следователю. Тот не бил. Даже не орал, не ругался. Вопросы задавал спокойно. Поняв, что Федор не намерен отвечать, пожал плечами и сказал: