В снегах родной чужбины - Эльмира Нетесова

— Убийство милиционера — преступленье серьезное. За него расстрел могут дать. Жаль мне вас. Но раз игнорируете следствие, я не собираюсь вымаливать показания, которые сохранили бы вам жизнь…

— Я никого не убивал! — вырвалось невольно, и Федьке впервые стало страшно. Ведь вот Сивого расстреляли за милиционера. И его, Федьку, тоже к «вышке»? Но он и впрямь никого не убил.

— Тогда скажите, кто был с вами в ту ночь в лачуге на окраине города? В тот день, когда вас взяли? Вы были вдвоем. Тот через забор ушел от милиции. Кто он?

— Не знаю. Я один был. Тот, может, случайно близко оказался, — выгораживал Федька Власа.

— Один? Значит, вы убили милиционера? Но и тогда вы были вдвоем. Зря берете на себя чужую вину, — встал следователь и обронил невзначай: — А ведь вашего сообщника поймали. Неделю назад. Он тоже вас не признает. Странно… Когда приговорят к расстрелу, он тоже скажет, как и вы? Или проснется в нем человеческое? Стыд и совесть?

Федька отвернулся. Следователь был явно новичком. Иначе не говорил бы о таком с вирами. И все ж, оставшись один на один с самим собой, не находил покоя. Расстрел. Выходит, песня спета…

«Приговорят к «вышке», хлопнут, как бешеного пса. А ведь жизни, если вспомнить, считай, и не было. Все одни обрывки. Имел семью — сожгли заживо. Сына в лицо и то не запомнил. Могил родных нет, каким мог бы поклониться, попросить прощения… Жизнь словно боялась перекормить радостями, подножки ставила да затрещины отвешивала. Стоит ли о ней жалеть? Может, и лучше, что оборвется все разом? К чему тянуть? Лучше ждать неоткуда. И надоело!» — думал Федор.

— Возьми баланду! — оборвал мысли фартового охранник, подавший миску серого варева, пахнувшего немытой свеклой, картошкой.

Законник отказался от еды, даже голову не поднял.

— Ты чего? Сдох, что ли? Твое счастье, если сам откинешься. Иначе все равно в расход пустят. Это как пить дать, — вздохнул мужик и позвал второго, чтобы убедиться, жив ли Федька.

Тот в лицо заглянул. Увидел открытые глаза вора, сказал глухо:

— Живой, козел. Но, видать, недолго ему мучиться осталось. Рожа серая. Знать, все отшибли. Оставь ему хлеб. Остальное унеси, — посоветовал тихо.

Федька лежал, не шевелясь. Так меньше допекала боль. Он думал о своем:

«Выходит, Власа накрыли, а он, падла, подставляет меня «под вышку» вместо себя. Сам дышать хочет. Вылезти сухим из дела? Ну и падла! Тоже мне — кент подвалил. Могли слинять, не замокрив лягавого. Отделались бы ходками оба! Так у него клешни зачесались на мусора! А я своей шкурой платись. Он меня не знает! Скотина вонючая! Блевота пьяной шмары! Огрызок пидора! Немытая параша! — костерил Федор Власа, злясь на него все больше. — А, может, вовсе не Влас подзалетел? Другой кто? Но как узнал следователь о напарнике, что именно его взяли, не другого фартового? Хотя следователь — не кент! Ему подпустить липу, что пальцы обделать. Власа им не накрыть. Этот лишь по молодости влипал в лягавые клешни. Теперь не обмишуривается. Выходит, кого-то, кроме меня, замели? Но кого? Власа им не накрыть. Его даже я не слышу, когда и как он возникает. Даже пахан мозги сеет: как это кенту удается? Верняк, Казбека накрыли, тот медведем хиляет. Пол под ним гудит, хаза трясется от его ходуль. Он же, зверюга, одним пальцем любого хмыря размажет, коли приспичит», — вспомнилось Федьке недавнее.

Велел Казбек приволочь к нему на хазу шмару из притона. Кенты не поняли, привели не ту. Казбек тем временем уже кайфовал за дубовым столом. Решил повеселиться, подразмяться малость. Вот и приказал сявкам накрыть стол на всю «малину», на всех кентов.

Сявки постарались на славу. Стол заставили такой жратвой, что, глянув на все, язык можно было проглотить. Каких только яств тут не было! Такого горожане во сне не видели. Шикарные рестораны померкли б. Еще бы! Казбек ждал Василину! Самую красивую, самую дорогую шмару Севера! Простым фартовым она была недоступна. Ее знало лишь начальство, да и то высокое!

Казбеку Василина приглянулась давно. Но все не удавалось пахану завладеть шмарой. А любоваться чем бы то ни было издалека и подолгу Казбек не любил и не умел. Он готов был положить к ногам шмары все золото, какое имел. И ждал за столом, надеясь сразить девку изысканностью блюд, роскошной сервировкой.

Кенты ввалились в хазу шумно. Начали разматывать шмару из одеял. Ведь не уговорами соблазнили. В темном коридоре накрыли одеялом, потом еще одним. Знали, ни одну шлюху не уговорить добровольно провести ночь с Казбеком. Этот громила отпугивал даже видавших виды потаскух.

Когда из последнего одеяла к ногам Казбека вывалилась известная всей шпане огненно-рыжая, худая, как швабра, престарелая проститутка Катька, глаза Казбека, округлившись, начали наливаться кровью. Он оглядел кентов тяжелым остекленевшим взглядом. Потом вдруг грохнул по столу кулаком, взорвавшись грязным матом. Дубовый стол, который шестеро сявок еле сдвигали с места, хрустнув спичкой, развалился на части. Вся сервировка, все блюда разлетелись в стороны мелкими брызгами. Казбек прихватил за грудки обоих кентов, которых посылал в притон за Василинкой.

— Падлы! — оторвал обоих от пола и выкинул в окно следом за Катькой. Никто рта открыть не успел.

Пахан был в бешенстве. Сявки единым духом вылетели из хазы, боясь гнева Казбека. Их било, как в лихорадке. Пахан рычал, словно зверь в клетке.

Фартовые, обгоняя друг друга, бросились в притон. Но Василинку уже увез к себе на дачу кто-то из высоких клиентов. Воры узнали адрес у бандерши. И вечером доставили шмару к пахану. Но тот, как капризный ребенок, отказался от Василинки: мол, была минутная слабость и прошла… Купленная любовь душу не согреет. А у фартового есть дела поважнее, чем забавы с бабой.

Он даже не глянул на Василинку. И после того случая никогда о ней не вспоминал…

…Такого не без труда, но могла сгрести милиция. Хотя каждый, кто отважился бы на такое, рисковал бы не просто здоровьем, а и жизнью.

Взять пахана было мудрено. Уж если он попадал, то по-крупному и надолго. Не одного, по десятку милиционеров калечил, пока Казбека удавалось скрутить.

О нечеловеческой силе его знала вся милиция Севера. Многие имели отметки на память от Казбека до конца жизни. Правда, сами, когда удавалось взять пахана, старались в долгу не оставаться. Но на Казбеке, как на собаке, все мигом зарастало и проходило быстро, без последствий и долгой памяти.

«Хотя почему именно пахана? Могли взять любого из законников, кто не имел понятия о случившемся в тот вечер, — думал Федька. Он сидел на нарах — холодных и грязных, сжавшись в комок. — Влас, понятно, отмажется от жмура. Вякнет — не размазывал. Кому охота «под вышку» греметь? Своя шкура ближе. И тут, не то что от кента, от родной мамы отмажется любой, лишь бы уцелеть самому, — горевал мужик, глядя в темные углы камеры. — Да что там кенты? Вон сосновские утворили! А ведь свои, поселенцы! Друг друга столько лет знали. Мало им было наклепать, семью извели под корень: старуху-мать, жену и сына сожгли. Чего ж от законников ждать?»

И вдруг услышал приглушенный стук в стену камеры. Тюремное радио сообщило, что ему, Федьке, предстоит очная ставка с Власом. Очень скоро. Пусть успокоится.

Утром, едва проснулся, Федьку вызвали на допрос к следователю. Он не ждал ничего нового для себя.

Федька вздрогнул, увидев перед следователем Власа. Тот, глянув на кента, усмехнулся уголками глаз, пытаясь ободрить. Федька сделал вид, что никогда не знал его.

Но… Был удивлен, услышав сказанное Власом:

— Не дергайся, кент! Я — не фраер, чтоб вместо себя приморить тебя «под вышку». Когда-то фортуна припутывает нас хуже мусоров… Теперь она меня накрыла. Ну, что ж, всем приходит время уходить…

Он взял на себя вину за смерть милиционера, сказав следователю, что Федька ничего не знал о его намерении и в случившемся не виноват.

Федор слушал, не веря собственным ушам. Влас добровольно соглашался на расстрел, никого не пожелав подставить вместо себя.

Следователь равнодушно записал показания. Велел охране увести арестованных. Влас, уходя, едва приметно кивнул кенту. И пошел — сутулясь, опустив голову.

Через две недели состоялся суд. Процесс решили сделать показательным, чтобы горожане, услышав приговор, успокоились, чтобы улеглась их злоба и возмущение.

Процесс вела Ольга. Федор бегло оглядел ее. Поседела, состарилась баба, раньше своих лет увяла. В уголках губ морщины. Часто реветь заставляла жизнь. Глаза потускнели, стали водянисто-серыми.

Куда делся прежний яркий румянец на щеках? Его словно и не было. Кожа на лице увядшая, желтая. Губы блеклые — в узкую полоску пролегли. При разговоре болезненно кривятся. Брови выщипаны в ровную тощую линию. Глаза подведены штрихом наспех, по привычке, без тщания. Значит, равнодушна стала к внешности. Муж состарился, любовника не имеет. Времени не хватает. Да и одета серо, бесцветно. Все на ней балахоном мотается.