Мастера мозаики - Жорж Санд

— Нет, не считал, — холодно отвечал Боцца, — я просто решил, что вы хотите удержать художника, чей талант признаете. Не желая зависеть от вас, я рассчитался с вами и сделал этот подарок. Разве так не водится?

При этих словах взбешенный Валерио с силой швырнул цепь в лицо Боцца. Она чуть не поранила ему глаз — кровь так и хлынула ручьем.

— За это оскорбление вы мне заплатите, — проговорил Боцца спокойно. — Я сейчас сдержался, но достаточно одного моего слова, и десяток кинжалов тотчас вонзится вам в грудь. Надеюсь, мы с вами еще встретимся.

— Не сомневаюсь, — ответил Валерио.

И они расстались.

Возвращаясь домой, Валерио повстречал Тинторетто и рас-! сказал ему обо всем, что произошло. Он сообщил и о болезни Франческо. Великий художник искренне огорчился; но, видя, что душу Валерио охватило уныние, он воздержался от тех обычных утешений, которые только растравляют горе людей с пылкой душой. Напротив, он сказал, что разделяет его тревогу за будущее, и добавил, что Бойца способен опередить его на конкурсе и так хорошо поставить дело в школе Бьянкини, что она, пожалуй, превзойдет школу Дзуккато.

— Очень все это печально, — добавил он. — И вот люди, ничего не понимающие в искусстве, могут победить благодаря молодому человеку, который понимает не больше их. Слишком мало времени осталось: упорство и дерзость — а они часто заменяют гениальность — могут затмить самые выдающиеся таланты, невежество или плохой вкус могут увенчаться лаврами. Прощай искусство! Мы дожили до времен его упадка!

— А может быть, зло не так неминуемо, дорогой учитель! — воскликнул Валерио, подзадоренный напускным унынием Тинторетто. — Хвала богу, конкурс еще не открыт и Боцца еще не создал своего великого творения.

— Не скрою от тебя, — возразил Тинторетто, — начал он весьма удачно. Вчера, проходя мимо Сан-Фантино, я застал его за работой и, право, был удивлен, ибо не думал, что Боцца может сделать такой рисунок. У его молодого ученика Антонио есть способности, к тому же Бартоломео подправляет его этюд с такой тщательностью, что он будет безукоризнен. Боцца руководит также и двумя другими братьями, а Бьянкини такие точные копиисты, что при хорошем учителе они в состоянии создать хороший рисунок из инстинкта подражания, не зная законов рисунка.

— Но ведь вы, учитель, — спросил Валерио, — не станете присуждать награду шарлатанам в ущерб истинным служителям искусства? И ведь мессер Тициан также не захочет этого?

— Сын мой милый, в этой борьбе мы призваны судить не людей, а их произведения. Для полной беспристрастности, вероятно, имена не будут упоминаться. Ведь ты знаешь, что есть обычай оценивать работу, не видя подписи художника. Перед тем как представить работу, художник прикрывает свою подпись листом бумаги. Обычай этот — символ беспристрастия, которое подсказывает нам решение. Если Боцца превзойдет тебя, сердце мое обольется кровью, но уста произнесут правду. Если Бьянкини восторжествуют, — значит, клевета восторжествует над справедливостью, порок — над добродетелью. Но я не инквизитор, я всего лишь судья, оценивающий, лучше или хуже набраны кусочки смальты в мозаике.

— Не знаю, право, учитель, — заметил слегка задетый Валерио, — почему вы решили, что вам не придется признать пальму первенства за школой Дзуккато. А ведь она в этом уверена. Никто не просит от вас преступной снисходительности! Мы этого не добиваемся, полагаем, что заслужим…

— Ты приуныл, мой бедный Валерио, а меж тем тебе предстоит огромная работа, если твой брат не скоро поправится. По правде сказать, я за тебя тревожусь. Да и существует ли еще ваша школа, раз Франческо болен? Ты искусный мастер; ты одарен выдающимися способностями, и тебя посещает вдохновение, но ведь ты отворачиваешься от славы! Ведь ты равнодушен к рукоплесканиям толпы! Ты предпочитаешь развлечения или dolce far niente[36] титулам, богатству, похвалам! Ты необыкновенно одарен, молодой человек, твой талант мог бы восторжествовать над всеми, но не надо скрывать — ты не художник: ты презираешь борьбу, ты слишком бескорыстен, чтобы выйти на арену. Боцца — а у него сотая часть твоего гения — добьется всего благодаря своему тщеславию, настойчивости и душевной черствости.

— Учитель, вы, вероятно, правы, — проговорил Валерио, выслушав эти слова с задумчивым видом. — Благодарю вас за то, что вы поведали мне о своих опасениях — их подсказала вам нежная заботливость, — и для них есть все основания, но мы еще посмотрим, учитель! Прощайте!

С этими словами Валерио, по обычаю того времени и тон страны, поцеловал руку у художника и быстро пошел в Риальто.[37].

XXIII

Валерио вихрем ворвался в мастерскую. В каком-то неистовстве бегал он по комнате, то громко говорил, то с глубокомысленным видом мурлыкал песенку, то нежным голосом произносил грубые слова, ломал инструменты, подтрунивал над учениками и вдруг, подойдя к постели брата, с горячностью поцеловал его и сказал не то полушутливо, не то восторженно:

— Ну, будь спокоен, Чеко, ты поправишься, получишь первую премию, мы представим на конкурс совершеннейшее произведение искусства! Ну, ну, ничего не потеряно, муза пока еще не отлетела на небо.

Франческо удивленно посмотрел на него.

— Да что с тобой? — спросил он. — Ты говоришь какой-то вздор. Что произошло? Ты с кем-нибудь поссорился? Или повстречался с Бьянкини?

— Объясни нам все, учитель, расскажи, что произошло? — добивался Марини. — Может быть, это касается того разговора, который я нечаянно услышал сегодня утром? Говорят, эскиз Боцца подвинулся и будет великолепен. Из-за этого ты и огорчен, учитель? Успокойся, мы постараемся…

— Я огорчен? — воскликнул Валерио. — А с какой это поры я огорчаюсь, когда мои ученики отличаются? Да видели ли вы, чтобы я когда-нибудь огорчался или тревожился, если торжествовал другой художник? Правду говоря, разве я завистлив?

— Откуда у тебя эта обидчивость, дорогой учитель? — спросил Чеккато. — Да разве у кого-либо из нас возникала когда-нибудь такая мысль? Но скажи нам, умоляем, правда ли, что Боцца сделал набросок замечательной композиции?

— Без сомнения! — отвечал Валерио с улыбкой, сразу обретая свое обычное ровное и веселое настроение. — Он на это способен: ведь я научил его множеству отличных приемов. Но что с вами, почему вы приуныли? Вы все — словно плакучие ивы над иссякшим водоемом. Да что же случилось? Не забыла ли Нина об обеде? Или прокуратор-казначей заказал еще один варваризм?.. А ну-ка, дети мои, за работу! Нельзя терять ни дня, ни часа! Ну-ка, беритесь за инструменты! Где смальта? Где ящики? Превзойдите самих себя, ибо из рук Боцца выходит прекрасное творение, а нам надо сделать еще прекраснее!

С этого мгновения в маленькой мастерской на Сан-Филиппо снова водворилась радость, снова закипела работа. Франческо, казалось, вернулся к жизни, видя в дружеских взорах проблеск надежды, свет вдохновенной радости, все то, что когда-то помогло создать дивные творения на сводах купола собора святого Марка. Если на миг сомнение омрачало молодые лица, словно свинцовый свод, нависший над улыбающимися кариатидами[38], Валерио шуткой прогонял их. Невероятное напряжение воли проявлялось лишь в его веселости, — казалось, он становился все веселее. Но в душе Валерио совершился целый переворот, он стал совсем иным. Он не заразился тщеславием, не стал завистлив до чужой славы, а с каким-то священным трепетом отдался своему искусству, и характер его стал серьезен, несмотря на кажущуюся веселость. Горе, которое внезапно обрушилось на самых дорогих его сердцу людей, закалило его, а суровые уроки жизни доказали ему, к чему приводит бесшабашность. Он также понял, отчего Франческо сразу впал в нужду после судебного процесса, несмотря на свою бережливость и строгий образ жизни. Обнаружив в сундуке брата расписки, полученные его заимодавцами, Валерио разрыдался, как блудный сын. И великие души совершают ошибки, но умеют их заглаживать, и этим отличаются их ошибки от ошибок обыкновенных людей. И с того дня Валерио даже в пору своего благоденствия никогда не преступал тех правил воздержанности и простоты, которые поклялся всегда соблюдать. Он так никому и не сказал ни слова об этом своем решении, но был самоотверженно предан брату, всю свою жизнь выказывал твердость духа и высокую нравственность при всех испытаниях.

Безмятежная радость, веселое трудолюбие, песни и смех пробуждали дремлющее эхо в тесном помещении мастерской. Зима стояла суровая, но дров было достаточно — у каждого отныне было теплое платье из сукна, подбитого собольим мехом, и теплая бархатная шапочка. Здоровье Франческо восстанавливалось как по волшебству. Нина снова посвежела и похорошела. Она вынашивала под сердцем другого ребенка, и мысль о нем утешала ее в утрате первенца. Малыш, перенесший чуму, рос на глазах.