Берега. Роман о семействе Дюморье - Дафна Дюморье

Луиза, как гувернантка маленьких Палмелла, разумеется, поехала обратно в Лиссабон. Не исключено, что Луи-Матюрен слишком уж ревностно исполнял свою роль придворного изобретателя посланника – или как там называлась его официальная должность. В жизни любого мецената наступает момент, когда меценатство из удовольствия превращается в тягость. Поначалу, надо думать, очень забавно выслушивать рассуждения о полетах на Луну, или о превращении песка в золото, или о производстве бриллиантов из бутылочного стекла – особенно если соответствующие процессы живо и убедительно описывает голубоглазый мечтатель с огненными кудрями, который, помимо прочего, прекрасно поет для гостей после ужина; однако если этому мечтателю постоянно приходится ссужать деньги без всякой надежды на то, что ракета все-таки будет построена, а в мешках с песком окажется что-то, кроме песка, а битые бутылки примут хоть отдаленное сходство с бриллиантами, – забавная сторона дела отходит на второй план.

Мадемуазель Бюссон, как известно, особа столь высоких душевных качеств, что никому и в голову не придет задеть ее чувства, однако если бы брат ее действительно был тем гением, которым она его выставляла, он бы уже достиг хоть каких-то успехов. Артистическим темпераментом слишком часто прикрывают разгильдяйство. Поэт, постоянно дожидающийся вдохновения, никогда не напишет ни строчки. Художнику, винящему стихии в пустоте своего холста, впору выращивать картофель: пользы будет уж всяко больше.

Видимо, герцога Палмелла несколько утомил неукротимый нрав Луи-Матюрена. Герцог считал, что изобретатель сродни фокуснику: взмахнул волшебной палочкой – и готово. А если у месье Бюссона нет волшебной палочки, то нет и ни малейшего права называться изобретателем, и пусть он отправляется со своими мешками песка куда-нибудь в другое место. Не будет ему в Португалии никакой лаборатории. Изобретатель и его патрон расстались с соблюдением внешних приличий: никто не высказывал никаких обид. Герцогиня обняла своего маленького крестника и наказала ему вести себя хорошо; произошел обмен благопожеланиями; невестка и золовка обнялись со слезами на глазах, после чего Бюссоны и Палмелла пошли каждый своей дорогой.

Оставаться в Бельгии не имело никакого смысла, и тут Луи-Матюрену вдруг пришло в голову, что среди тех немногих людей, которым он еще не успел сесть на голову, – его старший брат Роберт, единственный из всей семьи, кто не вернулся во Францию и осел в Лондоне. У него в Сити свое дело, он холост, – конечно же, он рад будет видеть брата, его жену и сыновей. Итак, Бюссоны отправились в Лондон.

Трудно сказать, обрадовался Роберт их приезду или нет; он был человеком странным, склонным к мрачности и меланхолии, сполна унаследовав эти фамильные черты Бюссонов: жизнь свою ему суждено было закончить в лечебнице для умалишенных. Однако, когда в Лондоне появился его брат, он, по всей видимости, пребывал в сносном настроении, потому что выделил тому содержание – понятное дело, не слишком щедрое, он отнюдь не был богачом, но достаточное, чтобы первого взноса Луи-Матюрену хватило на год безбедной жизни. Бюссоны поселились в Марилебоне – в доме номер 1 по Девоншир-террас, и здесь в 1839 году родился их последний ребенок, девочка, – Изабелла.

Как ни удивительно, появление третьего ребенка не вызвало у Эллен внутреннего протеста. Оба они с Луи радовались рождению дочери. Она останется с родителями, когда мальчики покинут родной дом. Да к тому же такая красавица, с золотистыми кудряшками: у Луизы, по словам ее брата, в детстве были точь-в-точь такие же, и Эллен уже предвкушала, как станет наряжать дочь, как все ею будут восхищаться.

Единственным из детей, к кому она испытывала неприязнь, был несчастный Джиги, и он неосознанно отвечал матери тем же: не слушался, шумел, когда ей хотелось отдохнуть, – словом, без конца учинял мелкие детские провинности, которые так раздражают родителей, особенно тех, которые по своей природе склонны к раздражительности.

Эллен уже исполнилось сорок два года, и рожать в таком возрасте третьего ребенка, особенно тогда, на заре Викторианской эпохи, было делом нелегким. То, что она не только выжила, но и почти не пострадала, свидетельствовало об исключительно крепком здоровье. Видимо, крепость эта была у Кларков в роду и Эллен унаследовала ее в полной мере. Неспроста ей достались выступающая челюсть и римский нос. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.

Впрочем, если материнство и не подорвало здоровья Эллен, оно, безусловно, сказалось на ее нервах. Эллен никогда не отличалась покладистым характером, а с годами стала еще несдержаннее. Ей ничего не стоило выйти из себя, или, как говорили в те годы, вспылить. Ее то и дело раздражали всякие мелочи – семейные и хозяйственные неурядицы, детские недуги, неубиваемый оптимизм Луи-Матюрена перед лицом постоянной нужды; чем дальше, тем отчетливее она понимала, что как изобретатель он не преуспеет никогда, что будущее их так и останется неопределенным, каким и было с самого начала.

Роберт Бюссон сделал для них все, что мог, проявив чрезвычайную щедрость; ждать от него чего-то еще не приходилось. Лондон пришелся Эллен не по душе, она слишком долго прожила во Франции и привыкла ко всему французскому; кроме того, жизнь в Англии была гораздо дороже, и укладываться в скромный бюджет здесь оказалось куда сложнее. Ее брат Джордж в ближайшее время собирался снова отбыть в Индию, а миссис Кларк постоянно писала ей из Дувра, где стоял его полк, предлагая всем поселиться вместе – по крайней мере, на время отсутствия Джорджа. Мэри-Энн несколько раз ездила из Дувра в Булонь и постоянно ее нахваливала: такое дешевое место, такое живописное и занимательное. В этом смысле она разделяла чувства Эллен: она и сама устала от Англии, от постоянных дождей и туманов, от скучных и чопорных людей, – со времен ее молодости страна так переменилась! Кроме того, ей было очень грустно каждый раз, открыв утреннюю газету, читать о том, что еще один из ее сверстников скончался или лежит на смертном одре; скоро никого из старого поколения не останется вовсе. Она всерьез подумывала о том, чтобы после отъезда Джорджа в Индию перебраться в Булонь и снять в лучшем месте удобную квартиру, – тогда Бюссоны будут приезжать и гостить у нее, пока Луи-Матюрену не улыбнется удача, а рано или поздно это обязательно произойдет; ведь она постоянно пишет всем знакомым про него и его изобретения, но люди стали такие невнимательные и невоспитанные, даже не отвечают: можно подумать, у нее вообще уже не осталось никакого влияния. Эллен не очень хотелось жить с матерью под одной крышей, однако она постепенно пришла к осознанию, что другого выхода нет. Луи-Матюрен перечеркнул все альтернативы, поссорившись с братом. А поведение Роберта делалось все более странным, на него все чаще нападала черная меланхолия, когда он просто переставал разговаривать с окружающими. Однажды он уже пытался покончить с собой, о чем знал один только Луи-Матюрен, – возможно, именно поэтому Роберт стал относиться к брату с неприязнью, срывался на нем без малейшего повода, а Луи-Матюрен, не отличавшийся особым тактом, в конце концов вышел из себя и обозвал Роберта умалишенным.

С человеком, который живет в постоянном страхе подступающего безумия, лучше не шутить на предмет его душевного здоровья. Роберт так никогда и не простил Луи-Матюрена и перестал выплачивать ему содержание столь же внезапно, как и начал. Бедный Роберт, зачатый во время бегства семьи в Англию пятьдесят лет тому назад, – первый осязаемый результат того, как Террор изменил жизнь Бюссонов, – остался один на один с подступающей тьмой. Луи-Матюрен беззаботно передернул плечами и с веселой безответственностью, которая тоже граничила с безумием, отправился в Булонь жить на деньги своей тещи; с собой он привез жену, детей, свои идеи, которые по-прежнему роились без всякой пользы у него в голове, и, по вышеуказанным причинам, совершенно пустой кошелек. Кики, Джиги, маленькой Изабелле и их потомкам очень повезло, что их добрая бабушка так преуспела на избранной ею стезе: в свои преклонные годы она жила безбедно, могла их кормить и одевать. Если бы не ее щедрость и ее регулярные выплаты дочери, семья могла бы кончить плохо. Не исключено, что они бы попросту не выжили.

Впрочем, не каждой женщине удается подняться до подобных высот и получать ренту от самого герцога Йоркского.

Но Мэри-Энн Кларк была неисправима: ей все казалось, что и она, и ее дети выгадают еще больше, если она откажется от своей ренты и вместо этого обратится к шантажу.

Рента – это слишком предсказуемо, размеренно, скучно; а в шантаже есть восхитительный элемент азарта, который придает жизни такую пикантность; кроме того, как это занятно – перечитать старые нескромные письма и вообразить себе, как получатель покраснеет от стыда, получив снятую копию. «Шальные деньги» могут сильно превысить ее скромную ренту и эти до нелепости крошечные ежеквартальные дивиденды.