Записки простодушного - Владимир Санников

В войну продукты получали по карточкам. Категорий было четыре. Рабочие получали 800 грамм хлеба (на день), 800 г жиров (на месяц), 800 г сахару (на месяц). Служащие — 500, 500 и 500; дети (то есть каждый из нас) — 300, 300 и 300; иждивенцы (то есть мама) — 200, 200 и 200. Хлеба по современным меркам не так уж и мало, но ведь всё остальное надо было добывать самим! К тому же даже эти карточки нелегко было отоварить.

Какие были очереди! Делились они на два типа: «живая очередь», когда люди стояли, сцепившись друг с другом (чтобы никто не влез со стороны), и «очередь по записи», когда ставили номер (на руке чернильным карандашом или на спине мелом). Но сильные лезли, конечно, без очереди. Помню, как какие-то молодцы из хвоста очереди раскачали своего товарища и он пролетел над головами прямо к началу очереди, на головы стоящих там людей. Стоишь в очереди, стиснутый спинами и задами (я даже и для своих малых лет был маленький), дышать нечем, только бы не упасть — затопчут!

Давали еще соль, в достаточных количествах, но каменную, крупными, чуть ли не в кулак, кристаллами. Как нудно было тяжелым пестом долбить и долбить ее в ступке до пригодного в пищу состояния!

А галдящие рынки, покрытые, как асфальтом, толстым слоем скорлупы подсолнуховых семечек! Конечно, немало было здесь жульничества («Не обманешь — не продашь»), но такого всеобщего беспредела, как сейчас, не было на рынках даже в те годы. Я ничуть не удивляюсь сейчас, когда, приходя домой, обнаруживаю, что купленных фруктов — не килограмм, а всего 800 грамм, а то и меньше. В годы моего детства вешали на нормальных весах или безменах, нормальными гирями и — непременно «с походом», то есть пусть с небольшим, но перевесом. Видимо, это была традиция, идущая от дореволюционной России, а может, и от библейских времен. Ведь еще в Притчах Соломоновых сказано: «Неверные весы — мерзость пред Господом, но правильный вес угоден Ему». Повесить бы этот девиз перед входом на наших рынках!..

Поскольку уж я попал на тему общественной потребморали, скажу, что государственное рассматривалось как общее, то есть ничье. Выкосить полянку в лесу или срубить там дерево не считалось грехом, но вот присвоить частную собственность считалось предосудительным. Помню, вся улица осуждала нашего соседа-украинца (Сашку-хохла) за проделки его детей. Когда мимо их дома проезжал воз с сеном, эти братья-разбойники, вооруженные граблями, выскакивали из подворотни и (думаю, не без ведома отца) «причесывали воз» — сдирали с задней его части охапки сена, потом аккуратно собирали их в кучу и оттаскивали на свой сеновал.

Крайне однообразна была наша пища. Завтрак, обед, ужин состояли обычно из одного блюда — похлебенька из картошки или из квашеной капусты с домашней лапшой. Похлебка — это что-то среднее между первым и вторым — густой суп или жидкое второе. Иногда была каша, картошка. А когда мама уходила куда-нибудь на несколько дней, мы питались почти исключительно тюрей — разбавленное водой молоко с накрошенным в него хлебом.

Благодаря маминой сверхэнергии (и помощи дедушки) мы в войну не голодали, вставали из-за стола с тем «ощущением легкого голода», которое пропагандируется всеми руководствами по рациональному и здоровому питанию.

Но иногда нам выпадала радость, которой лишены сейчас люди, — радость от вкусной и главное — обильной еды (поймете ли? — обильной, досыта, «от пуза»!) По большим праздникам мама пекла пироги — с капустой, с ягодами, с рыбой, а то и с мясом. Гораздо чаще (но только по воскресеньям) пекли олашки (оладьи). «Завтра олашки пекчи будем!» — говорила мама накануне, и мы прыгаем, кричим, от восторга тузим друг друга. Потом приносим со двора дрова (извините за перекличку с известной скороговоркой). Выбираем самые лучшие, самые ровные полешки. Мама укладывает их в печь (еще теплую после утренней топки), а сверху — свои и наши валенки, чтобы и дрова, и валенки просохли за ночь. А потом нам остается следить за всеми стадиями подготовки к приятному событию. Вот мама с вечера замешивает тесто («Мама, только побольше делай!»), вот ставит квашню на ночь на теплую печь. А как приятно было проснуться под утро от постукивания мутовки в квашне (мама подмешивает муку) и вспомнить, что сегодня — олашки, и снова уснуть, пока мама не разбудит обычной шуткой: «Вставайте, козлы, подымайте хвосты! Вставайте, вставайте, толките молоко, счас олашки пекчи будем». И вот, надев нагретые в печи валенки (мы и дома в них ходили), поплескав в лицо холодной водой из рукомойника, выныриваю в сени, хватаю обжигающе холодную миску с замороженным кругом молока и ставлю ее в открытую печь, но не слишком близко к горящим поленьям. Это ответственное дело закреплено за мной: нужно, чтобы молоко не растаяло, а только чуть подтаяло с боков — ведь его нужно потом толочь в миске до получения белой похрустывающей кашицы.

И вот наконец мама печет, а мы хватаем эти с пылу с жару олашки, накладываем на них мороженное молоко (лед и пламя!). Спросите: почему не масло? У нас была корова, но масла мы до конца войны почти и не видали — слишком дорого, оно на продажу шло… Время от времени кричим: «А ты себе-то оставила, мама?», и она успокаивает: «Ешьте, ешьте на здоровье! Еще больше полквашни осталося!»

А как мы ждали ягод, свежих овощей! Картошку копали только в начале сентября, но на мой день рождения (3 августа) мы всегда лакомились молодой картошкой. Идем с мамой в огород, выбираем картофельный куст «повзрослее», сбоку забираемся руками под куст и шарим под землей в поисках картофелин покрупнее — осторожно, как минеры, стараясь не повредить мелкие картофелинки (пусть еще подрастут!) А перед тем, как лакомиться молодой картошкой (а также и любой другой «новинкой»), мама непременно повторяет старую присказку: «Новая новинка — на старую брюшинку! Мне бы сила, медведю бы кила».

ШКОЛА В ГОДЫ ВОЙНЫ

В школах, где я учился, большинство учителей не имели специального образования. Чаще всего учителей поставляла нам война, это были в основном комиссованные, раненые фронтовики. Закаленные в боях воины иногда в классе и непечатным словцом не брезговали.

Несколько особняком стоял историк Иосиф Борисович Макаровский. Появился он у нас в 5-м классе, вел «Историю Древнего мира». Говорили, что раньше был он доцентом Московского университета, а потом за какие-то старые эсеровские грешки был сослан в Воткинск, на съедение нам. Дело в том, что он, прекрасный, эрудированный специалист, был плохим педагогом, и его «доводили» больше всех. Смешной какой-то, подслеповатый, он никак не мог найти подход к ученикам. «Ребята! Если вы не перестанете шуметь, я не дам вам понюхать настоящий бальзам из гробницы фараона». Эффект — обратный: шум, смех, а на перемене наши «испытанные остряки» подходили к другим ученикам: «Сударь! Не хотите ли понюхать бальзамчик из египетской пирамиды?» — и совали под нос что-то весьма неблаговонное.