Записки простодушного - Владимир Санников

Еще чаще для срыва урока использовали карбид, который насыпали в большую бутыль с чернилами, стоявшую в углу класса. Чернила начинали пениться, вылезать из бутыли, выделяя едкий, вонючий газ. Приходилось выходить в коридор и долго проветривать комнату.

Помню, мы с Колькой Нельзиным умудрились опоздать в школу даже в третью смену — заблудились … в его огороде! И огород-то не такой уж большой, соток, наверно, десять. Мы решили проветриться, пройтись по нему на лыжах перед выходом в школу. И вдруг налетел буран, такой, какого я не видел ни до того, ни за всю последующую жизнь. Как это у Блока? —

Разыгралась чтой-то вьюга.Ой, вьюга, ой, вьюга!Не видать совсем друг другаЗа четыре за шага!

Какие четыре? — тут за два шага ничего не видно! Мы как-будто в сугроб с головой окунулись. Дом где-то рядом, а мы его найти не можем! Промокли, озябли. Взялись за руки, чтобы не потеряться, и, руководствуясь сведениями о пургах и самумах, почерпнутыми из литературы, постарались идти прямо, не делая кругов. Скоро уткнулись (буквально уткнулись!) в забор и, утопая в снегу, дощечка по дощечке, побрели вдоль забора и вышли к дому.

Зимой по утрам мы жадно прислушивались: не будет ли «морозного гудка». Завод и весь город жили по заводскому гудку. По утрам он ревел три раза:

7 часов («Вставайте»), 7–30 («Выходите на работу»), 8 («Приступайте к работе»). Даже за небольшое опоздание на завод в годы войны судили. При морозе свыше 23 градусов в 7–20 давали дополнительный, «морозный» гудок («Школьники, сидите дома!»), и как же мы радовались этому гудку!

После войны заводской гудок сняли, и он куда-то пропал. Пытались как-то его воссоздать, да ничего не получилось, кроме сраму: вместо мощного рева, который был слышен даже за 15–20 километров от города, — жалкое шипенье.

В общении с одноклассниками особая церемонность была не в чести. К примеру, просьба к сидящим потесниться облекалась обычно в формулу, принесенную нашими приблатненными товарищами: «Раздайся, грязь! Говно плывет!»

В одного из этих приблатненных, Борьку Б., брюнета с голубыми глазами, были влюблены многие девочки нашего класса, даже моя сестра Любка. И не без способностей был парень. Я привык везде чувствовать себя первым, а вот на уроках математики, когда нужно было решить задачу не только правильно, но и быстро, Борька обычно меня опережал и первым сдавал свою тетрадь. Бедняга большую часть жизни провел, говорят, в местах не столь отдаленных…

Выделяться из среды я никак уж не хотел. Только вот материться — долго не матерился. Как-то язык не поворачивался, да и книги мои любимые это не поощряли. Товарищи быстро заметили этот мой недостаток и пытались помочь мне от него избавиться — щипали меня, руки выкручивали: «Скажи: …!» Ну, тут уж взыграла моя староверская гордость, сопротивление насилию: «Хоть режьте, не скажу!» Потом, через несколько лет, когда на меня уж рукой махнули, я ругался не хуже моих товарищей, но пришел к этому добровольно, осознав, что это — наиболее адекватная реакция на некоторые ситуации, и притом наиболее понятная для окружающих.

Но вот ругаться при девочках — не только я, все мы — считали всегда позором. Помню забавный, почти анекдотический случай (в студенческие уже годы). Входит в нашу комнату в общежитии мой товарищ Сашка Л. С порога кричит: «Ну, ребята! Что было-то! Ну, ё… твою мать!» Заметив наши страшные глаза, оглядывается, видит в комнате девушку, растерянно лепечет: «Ну, ё… твою мать!» И совсем уж уничтоженный сознанием двойной оплошности, хватается за голову: «Ну, ё… твою мать!» И выбегает из комнаты.

Школьные наши шалости обычно — самые примитивные, мало отличающиеся, например, от тех, которые описывал в прошлом веке Помяловский в своих «Очерках бурсы», а иногда совпадающие с ними, даже и по названию.

Как и бурсаки середины XIX века, мы смачно делали друг другу оттяг (резкий, с оттяжкой, удар по заднице — по касательной, сверху вниз средними костяшками пальцев) или смазь. Ну, смазь — дело тонкое, она разных видов бывает: бывает обычная, когда забирается в горсть рот и нижняя челюсть товарища и сжимается, пока он не заорет, бывает вселенская (наши славные предшественники — бурсаки называли ее всеобщей), когда забирается в горсть и сжимается всё лицо объекта товарищеской шутки. И всё-таки жестокости на уровне садизма у нас не было. Смягчились ли за сто лет нравы или Помяловский, описывая нравы бурсы, несколько сгущал краски? Думаю, и то и другое.

Запомнилось несколько забавных сценок. Вот учитель идет по коридору в класс. Перед ним бежит припозднившийся ученик, распахивает дверь класса, и вдруг — взбрыкивает ногами и картинно, не касаясь ногами грешной земли, вплывает в класс (разгадка: вплотную к двери поставлен учительский стол, и вбегающий неожиданно для себя плюхается на него, и его ввозят в класс). Поскольку стол использовался тут как средство передвижения, его ножки, естественно, были обуты в галоши (дело было осенью). Дальше — скучное и обычное продолжение. «Кто это сделал?» Молчание. «Чьи галоши?» Я признаюсь, что левая передняя и правая задняя — мои. «Значит, ты это сделал?» — «Нет». — «А кто?» — «Не знаю»… и т. д.

Или: учитель входит в класс и видит: на крюке массивного железного штатива для школьных пособий подвешен за ремень брюк ученик — Вадька Логинов, тихий, безобидный парнишка, которому почему-то было присвоено у нас громкое библейское имя — Каин. Дальше — снятие с крюка и допрос висельника-Каина: «Кто это сделал?» — «Не знаю, не заметил». — «Ты не заметил, как тебя вешали?! Понимаю, понимаю: ты о чем-то замечтался, наверно, о будущих миллионах (распространенная в военные годы шутка)».

Труднее было реагировать учителям на выходки наших «артистов», в первую очередь Юрки Вознюка. Его у нас, естественно, звали Возня. Когда кто-нибудь из учителей возмущался: «Опять возня в классе!», все оборачивались к Вознюку и орали: «Вознюк, выйди из класса!» Помню, этот Вознюк, натура художественная, говорит нам (кажется, это было уже в седьмом классе): «Хотите, я при учителях выругаюсь, и ничего мне не будет?» На следующий день — школьное собрание. Выступают учителя, учат нас уму-разуму. Далее — традиционный вопрос: «Ну, кто из учеников выступит?» и традиционный ответ — гробовое молчание. И тут выходит Вознюк. «Вот мы, ребята, отмалчиваемся, а ведь Александра Ивановна и Елизавета Васильевна правильно говорили. Ведь мы-то знаем, как мы к занятиям относимся, да и друг к другу. Что уж скрывать? Вот после уроков двое или трое сговариваются: „Давайте Петьку отмудохаем!“ (надеюсь, учителя извинят меня за грубое, но привычное для нас слово). И отмудохают — до синяков, до крови! Это что — товарищество? Это что — пионеры?!» — кипятится Юрка.