Гоголь. Соловьев. Достоевский - К. Мочульский

«Ученый брат» презирает насмешки a la Voltaire и банальные опровержения существования Бога. Его тактика коварнее и опаснее. Споря с предполагаемым противником, он начинает с того, что уступает ему в главном и, казалось бы, важнейшем: допускает существование Бога. Этим хитрым приемом он только усиливает значение своего основного аргумента. «Я не Бога не принимаю, пойми ты это, я мира. Им созданного, мира‑то Божьего не принимаю и не могу согласиться принять». Бога он принимает, но только для того, чтобы возложить на Него ответственность за созданный Им «проклятый хаос», чтобы похулить святое Имя Его и с убийственной «почтительностью» возвратить Ему билет. «Бунт» Ивана страшнее наивных шуточек атеистов XVIII века. Иван не безбожник, а богоборец. Аргументация его кажется совершенно неопровержимой. Он обращается к христианину Алеше и заставляет его принять свой атеистический вывод. «Скажи мне сам прямо, — говорит он, — я зову тебя — отвечай: представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им, наконец, мир и покой; но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулач–Достоевский. Жизнь и творчество ком в грудь, и на неотмщенных слезках его основать это здание, согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги!»

И Алеша, верующий и пламенно любящий Бога, на вопрос этот принужден ответить: «Нет, не согласился бы». Это значит: архитектора, создавшего мир на слезах детей, я не принимаю; в такого Бога я верить не могу. Иван торжествует: сетью своих логических умозаключений он поймал «монаха» и вовлек его в свой «бунт». Действительно, Алеша не мог ответить иначе: если бы он согласился купить счастье человечества ценой «слезинки младенца», в ту же самую минуту он потерял бы свой образ Божий и перестал быть человеком. Острота рассуждения Ивана в том, что он отрицает Бога из любви к человечеству, выступает Против Творца в роли адвоката всего страждущего творения. В этом самозванстве таится дьявольский обман. Атеист взывает х благородным человеческим чувствам —. сострадания, великодушия, любви, но в его устах это чистая риторика. Алеша мог бы напомнить брату его любимую идею: «На 'всей земле нет решительно ничего такого, чтобы заставляло людей любить себе подобных… если есть и была до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому, что люди веровали, в свое бессмертие…» Иван в бессмертие не верует и людей любить не может. Он наде, вает на себя маску человеколюбия, чтобы поставить себя на место человеколюбцаБога. Он‑де добрее и сострадательнее Бога; он создал бы более справедливый порядок. Горделивое притязание Люцифера, древнее, как мир. Если снять с «бунта» богоборда лживо–гуманные покровы, он сведется к одному положению: существование в миpe зла доказывает, что Бога нет. Христигднская религия признает грехопадение и верит в наступление Страшного Суда; Иван ругрицает первое и презрительно отказывается от второго: никакого возмездия за невинные страдания он не желает. Для христианина все человечество — единый Адам; В нем все согрешили, все «зачаты в беззаконии и рождены во грехах». Иван утверждает, что первородного греха нет, что человек рождается невинным. Поэтому страдания детей несправедливы и Страшный Суд бессмыслен. Отрицая первородный грех, он Снимает с человека ответственность за зло В возлагает ее на Бога. Но злой Бог не есть Бог, — что и требовалось доказать. Вся сила христианства в личности Христа, победителя греха и смерти. Но если нет греха, не нужно и искупления. Диалектика идей неизбежно ведет атеиста к столкновению с пресветлым Ликом Богочеловека. Алеша, подавленный аргументами Ивана и принужденный разделить его «бунт», вдруг спохватывается: он вспоминает, что «в мире есть Существо, которое может все простить, всех и вся и за все, потому что Само отдало неповинную кровь свою за всех и за все»… Алеша простодушно думает, что Иван «забыл о Нем». Но тот давно ждал этого возражения; он знает, что все его доказательства окажутся бессильными, если ему не удастся ниспровергнуть дело Христа.

Разрушив идею грехопадения и возмездия, атеист должен уничтожить идею искупления. Задача его титанически дерзновенна. Как бороться с Богом Живым? В чем обвинить «Единого Безгрешного»? Как поднять руку на «вековечный идеал Красоты»? Богоборец понимает безмерную трудность борьбы. Он резко меняет тактику. Вместо логических доводов — религиозный миф, вместо фактов из современной действительности — легенда, действие которой происходит в Испании XVI века. «Легенда о Великом инквизиторе» — величайшее создание Достоевского. Здесь вершина его творчества, увенчание его религиозной философии[138].

Спаситель снова приходит на землю. В Севилье, в самое страшное время инквизиции, Он появляется среди толпы и народ узнает Его. Лучи света и силы текут из Его очей. Он простирает руки, благословляет, творит чудеса. Великий Инквизитор «девяностолетний старик, высокий и прямой, с иссохшим лицом и впалыми глазами», велит страже заключить Его в тюрьму. Ночью он приходит к своему пленнику, «останавливается при входе и долго, минуту или две, всматривается в Лицо Его». Потом начинает говорить. «Легенда» — монолог Великого Инквизитора. Христос остается безмолвным. Взволнованная, огненная и патетическая речь старика направлена против дела и учения Богочеловека.

Обвиняя Его, он оправдывает себя, свое духовное предательство. «Страшный и умный дух, дух самоуничтожения и небытия» искушал Христа в пустыне, и Он отверг его. Инквизитор утверждает, что искуситель был прав. «Ты хочешь идти в мир, — говорил он Христу, — и идешь с голыми руками, с каким‑то обетом свободы, которого они, в простоте своей и в прирожденном бесчинстве своем, не могут и осмыслить, которого боятся они и страшатся, ибо ничего и никогда не было для человека и для человеческого общества невыносимее свободы! А видишь ли сии камни в этой нагой и раскаленной пустыне? Обрати их в хлебы, и за Тобой побежит человечество, как стадо, благодарное и послушное…» Спаситель отверг совет злого духа, ибо не пожелал хлебом купить послушание, не пожелал отнять у людей свободу. Инквизитор пророчествует: во имя хлеба земного восстанет на Христа дух земли, и человечество пойдет за ним; на месте храма воздвигнется Вавилонская башня; но, промучавшись тысячу лет, люди вернутся к римской церкви, «исправившей» дело Христа, принесут ей свою свободу и скажут: «Лучше поработите нас, но накормите нас». Первое искушение в пустыне — пророческий образ истории человечества; «хлебы» — символ безбожного социализма; искушенью «страшного и умного духа» подпадает не только современный сошгализм, но и римская церковь. Достоевский был уверен, что католичество, рано или поздно, соединится с социализмом и образует с ним единую Вавилонскую башню, царство Антихриста. Инквизитор оправдывает измену Христу тем же мотивом, каким Иван оправдывал свое богоборчество, — человеколюбием. Спаситель ошибся в людях: Он слишком высоко о них думал, слишком многого от них требовал. Инквизитор говорит: «Люди малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики… Слабое, вечно порочное и вечно неблагодарное людское племя… Ты судил о людях слишком высоко, ибо, конечно, они невольники, хотя и созданы бунтовщиками… Клянусь, человек слабее и ниже создан, чем Ты о нем думал… Он слаб и подл». Так Христову учению о человеке противополагается учение антихристово Христос верил в образ Божий в человеке и преклонялся перед ею свободой: Инквизитор считает свободу проклягием этих жалких и бессильных бунтовщиков и, чтобы осчастливигь их, прово зглашает рабство. «Говорю Тебе, что нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать поскорее этот дар свободы, с которым это несчастное существо рождается». Лишь немногие избранные способны вместить завет Христа. Неужели же Он не подумал о миллионах и десятках тысяч миллионов слабых, которые не в силах предпочесть хлеб небесный хлебу земному?

Во имя этой же свободы человека Христос отверг и два других искушения — чудом и земным царством; Он «не захотел поработить человека чудом и жаждал свободной веры, а не чудесной». Инквизитор принял все три предложения «умного духа». «Мы исправили подвиг Твой и основали его на чуде, тайне и авторитете… Мы взяли меч кесаря, а взяв его, конечно, отвергли Тебя и пошли за ним». Свобода приведет людей к взаимному истреблению и антропофагии… Но наступит время, и слабосильные бунтовщики приползут к тем, кто даст им хлеб и свяжет их бесчинную свободу. Инквизитор рисует картину «детского счастья» порабощенного человечества: «Они будут расслаблено трепетать гнева нашего, умы их оробеют, глаза их станут слезоточивы, как у детей и женщин… Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы, мы устроим им жизнь, как детскую игру с детскими песнями, хором, с невинными плясками. О, мы разрешим им и грех… И все будут счастливы, все миллионы существ, кроме сотни тысяч управляющих ими… Тихо умрут они, тихо утаснут во имя Твое, и за гробом обрящут лишь смерть…» Инквизитор умолкает: пленник безмолвен. «Старику хотелось бы, чтобы тот сказал ему что‑нибудь, хотя бы и горькое, страшное. Но Он вдруг молча приближается к старику и тихо целует его в его бескровные, девяностолетние уста. Вот и весь ответ. Старик вздрагивает. Чтото шевельнулось в концах губ его; он идет к двери, отворяет ее и говорит Ему: «Ступай и не приходи более. Не приходи вовсе… Никогда, никогда!» И выпускаег Его на «темные стогна града».