Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

Тем временем близилось окончание Петрова поста, а там, тоже вскоре, именины царицы Марии, что означало большой совместный государев пир, а после – отдельно уже – застолье у самой царицы, и теперь Федьке с дворцовыми распорядителями снова прибавилось работы – разъезжать по избранным домам с приглашениями хозяевам с хозяйками быть непременно июля дня двадцатого с утра на молебне в Успенском, а после – к государеву столу, жаловать пожеланиями благими царственную его супругу. Заехал, конечно, в числе первых в Китай-городе в усадьбу к будущему тестю. Тот как раз сегодня от обязанностей своих в Кремле дома отдыхал. Княгиня с княжной всё ещё в вотчине пребывали, и князь Василий по-родственному доверительно посоветовался с ним, отведя в сторону, впрямь ли безопасно сейчас их оттуда в Москву забирать, пока почётным провожатым царёва кравчего предлагалось угоститься мёдом, а они с благодарностью отказывались, полушутя, что пьяными сделаться опасаются прежде времени и службы не исполнить, а вот с жары уличной квасу бы испили охотно. Федька отвечал уклончиво, что вроде бы пока тут спокойно всё, но решать то не ему, конечно, а коли княгиня ещё не здорова вполне, то царице он это наилучше передаст, и она, уж верно, гневаться не станет. Раскланялись.

На вечерней долгой заре он ввалился к себе в покой, сразу совершив с помощью Сеньки омовение и перемену облачения. Наскоро хлебнув некрепкого мёду, велел доложить о своём прибытии государю. Государь был в кабинетной, не один. Федька вошёл не от себя, а в распахнутую стражей «большую» дверь царского покоя и поклонился, успев заметить против царёва кресла, за большим, заваленным бумагами и свитками столом, отца, Вяземского, Зайцева, Наумова, но без Годунова на сей раз. Видимо, толковали они уже давно, и теперь, расположившись на стульях и лавке, дожидались, когда царь изволит их отпустить. На другом столе в нескольких блюдах оставалось что-то от небольшой постной закуски, заморские всякие древесные сладкие овощи, и питьё тоже. Там же обнаружился Грязной за чаркой, не сразу видимый в тени. И ему довелось намотаться за день, по дворцовым да гостевым государевым поручениям, и теперь он сидел, привалясь спиной к прохладной стене, безучастно разглядывая вошедшего, замеревшего в поклоне кравчего. В задумчивости пребывая, царь будто не сразу заметил его присутствие, отвлекшись от бумаги перед собой, по которой он водил неспешно пером. Движение всех в направлении Федьки произвело некий шум и шорох. Иоанн обернулся к нему, разрешая мановением руки распрямиться:

– А, Федя, поди сюда, сказывай, что и как у нас там, снаружи-то.

– Всё порядком, государь! Старались мы, за день почитай всех объехали… На завтра ещё осталось. Ну и велика же Москва! Обо всех опись у Степанова438, вчерне, велишь сейчас доставить?

– Обождёт до завтра. Поди, сядь, угостись, что найдёшь тут. Вижу, куда косишься.

– Благодарствую велико, государь мой! И то сказать, рассиживаться-то нам негде было по трапезам, дело справить спешили, – не медля более, Федька устроился, вытягивая устало ноги, у стола, неподалёку с Грязным, и придвинул к себе блюдо с любимыми им особо винными ягодами, призывно возлежащими целой гроздью, полупрозрачной, бледно-порфировой. Грязной глядел, как он поедает виноград и придвигает себе ковшик с лёгким хмельным.

– Нешто притомился прям?

– Отстань, – отмахнулся Федька, безо всякого ответного смеху. – А то не знаешь, что такое – сорок вёрст да крюками за день намотать. Да порядком со всеми раскланяться…

– Ой. Муха рассказала, что тоже пахала, когда у быка на рогу сидела!

Но шутка его осталась без ответа. И верно, устали все тоже за день, да и государь внимание сейчас на Федьку нацеливал, продолжив беседу с ним:

– И что ж, всюду угощали?

– Нет, не всюду, государь… – отщипывая и отправляя в рот новую ягодку, ответствовал он, неторопливо пережёвывая. – Кой-где без этого обходилось, – он встретился с государем взглядом, понимая, конечно, о чём хочется тому знать, и отвечая незримой прочим утвердительной усмешкой и согласием ресниц.

– Чем же и кому не по нраву приглашение моё пришлось?! – в неподдельном удивлении Иоанн оперся подбородком о кулак, изготовясь слушать. Федька начал подыматься, как бы медля в некой нерешительности с ответом. – М?

– Приглашение твоё, государь, для всякого честь и радость. Да вот кравчий, посланник твой, не всем, как видно, по чести приходится.

– Как так?

– Дозволь молвить, государь! – поднялся тут воевода Басманов, и обратился к сыну. – Ты поведай, Федя, о чём давеча мне говорил.

Федька кивнул, повинуясь и продолжая:

– Был я с неделю тому у князя боярина Петра Пронского, когда развозил поминки439 твои, государь, иным по окончании Собора, да застал у него, помимо родича, Рыбина Василия Фёдоровича, воеводу князя Петра Булгакова, что ты по милости своей на совет призвал из Казани, а с ними – голову стрелецкого Бундова-меньшого. Передал всё чином, да и вышли мы, а князь Пронский нас до двери из горницы проводил, по нашему знакомству тому Рязанскому, что ли, и кой-какой вежливости к государевым посланцам, а прочие на местах остались. Как стали мы по сеням идти да по крыльцу спускаться, приостановился я, после всех пошёл, и донеслось мне явственно, будто и не таился особо говоривший: «До чего ж мы дожили, когда нам таких-то гонцов царь шлёт! Как ежели б мы, взамен себя, на пир ко двору холопей своих отправляли!». Вот и весь сказ, чего ж тут не понять…

– Кто сей востроумец?

– Не сказать в точности, одно знаю – либо Рыбин-Пронский, либо Бундов. От них, с их конца донеслось. Пронский-то Пётр рядом в двери ещё стоял, молчал, а Буглаков за кушанье как раз резво принялся, так говорил бы невнятно.

– Отчего мне сразу не рассказал?

– Так я… подумал, – пожав плечом, Федька запнулся, – мало ли мне от кого заявлено подобное бывало, сам знаешь, и в глаза, и в спину. А ты занят был до ночи, не стал тебя попусту тревожить. Коли ошибся – прости, сердечно молю! Прости, государь! В другой раз уж не смолчу!

Цепко обняв стиснутой дланью набалдашину подлокотника, Иоанн будто не слушал больше. Федьке хорошо было известно, что сие означает. И вперившийся мимо всего почерневший взор его, и эта сжатая, как для удара, с побелевшими костяшками рука. Нельзя не увидать было, конечно, что за обидой кравчему узнавал Иоанн небрежение к себе, упрёк и прямое себе порицание. Да и все это видели. И вряд ли искусная наивность Федькина и пояснение желанием оградить, поберечь своего государя от лишнего пустячного беспокойства кого сейчас обманули… Да и не надо, как раз такого и хотелось, чтоб