Вот так мы теперь живем - Энтони Троллоп

она так не говорила. Но я сказал это в ее присутствии, и она согласилась, что иного выхода нет. Даю вам слово джентльмена, что так и будет. Если вы примете ее совет, то на ваше содержание будет выплачиваться сто семьдесят пять фунтов в год, но если вы останетесь в Англии, то не получите и шиллинга.

У него не было денег. Он дотрачивал последний соверен. Ни один портной или сапожник не верил ему в долг. Ключ от входной двери у него отобрали. Даже мальчик-слуга обходился с ним презрительно. Его одежда износилась. Ни на какие развлечения предстоящей осенью и зимой он рассчитывать не мог. От Восточной Пруссии сэр Феликс особых радостей не ждал, но сейчас любая перемена стала бы для него переменой к лучшему. Поэтому он согласился на предложение мистера Брона, и тот познакомил его с преподобным Септимусом Блейком. На последние деньги сэр Феликс пообедал в «Медвежьем садке», где рассказал о ближайших планах друзьям по клубу, которые, без сомнения, будут горевать об его отъезде.

Мистер Блейк и мистер Брон не стали мешкать. Еще до конца августа сэр Феликс вместе с мистером Блейком, миссис Блейк и маленькими Блейками отплыл в Гамбург, напоследок выпросив у глупой матери бумажку в пять фунтов.

– Этого ему как раз хватит на обратный билет, – возмутился мистер Брон.

Леди Карбери, прекрасно знавшая сына, заверила, что Феликс не сумеет сберечь деньги на такую цель.

– Он все потратит задолго до того, как они доберутся до Гамбурга, – сказала она.

– Тогда какого дьявола вы ему их дали? – спросил мистер Брон.

Он из собственного кармана выдал мистеру Блейку половину годового содержания баронета – так стремился сплавить его из Англии. Собственно, он платил за леди Карбери различные суммы, и несчастная частенько говорила себе, что становится подданной великого редактора, почти что рабыней. Мистер Брон приходил к ней три-четыре раза в неделю, около девяти вечера, и давал указания, что ей делать.

– На вашем месте я больше не писал бы романов, – сказал он.

Это было жестоко. Леди Карбери возлагала на писание романов большие надежды и льстила себя мыслью, что ее единственный пока роман хорош. Собственный обозреватель мистера Брона расхвалил книгу до небес. «Вечерняя кафедра», конечно, ее разгромила, но такова природа «Вечерней кафедры». Леди Карбери уверяла себя, что похвала заслуженна, а критика вызвана злобой. После отзыва в «Утреннем завтраке» больно было слышать от мистера Брона, что ей не стоит писать романов. Леди Карбери подняла на него умоляющий взгляд, но промолчала.

– Я не думаю, что вам это что-нибудь даст. Разумеется, вы можете и дальше писать, как многие другие. Но это так мало!

– Я рассчитываю что-нибудь этим заработать.

– Не думаю, что мистер Лидхем очень вас обнадежит. Я бы занялся чем-нибудь другим.

– Так трудно найти дело, за которое платят.

На это мистер Брон сразу не ответил и, просидев немного в молчании, ушел.

В то самое утро леди Карбери проводила сына. Вскоре ей предстояло расстаться и с дочерью. Она сидела в печали и думала, что нет смысла оставлять дом на Уэльбек-стрит для себя одной, даже если бы средства это позволяли. Что ей делать? Куда перебраться? Наверное, горше всего в ее чаше скорбей был запрет писать новые романы. В конце концов, разве она не умна? Разве она не умнее всех женщин вокруг себя? Еще сегодня утром леди Карбери считала себя успешной романисткой – ведь ее похвалили в «Утреннем завтраке»! Сейчас, с нашей общей привычкой кидаться из крайности в крайность, она впала в беспросветное отчаяние. Мистер Брон не растоптал бы ее так без причины. Хотя он – прежде такой мягкий – обходился теперь с ней очень строго, им двигала забота. Ей не приходило в голову его ослушаться. Чем больше леди Карбери об этом думала, тем более всемогущим казался ей мистер Брон. Чем больше она думала о себе, тем более полным казался ей крах всех тех надежд, с которыми она год назад вступила на литературную стезю.

На другой день он не пришел, и леди Карбери сидела без дела, несчастная и одинокая. Предвкушать свадьбу Гетты нечастная мать не могла, поскольку этот брак шел вразрез с ее рухнувшим планом. Она не созналась мистеру Брону, что уже написала несколько страниц первой главы своего второго романа. Теперь ей невозможно было даже взглянуть на эти листы. Вечер она провела в одиночестве; Гетта в это время гостила в Суффолке у знакомой своего кузена, миссис Йелд, жены епископа. Думая о прошлой и предстоящей жизни, леди Карбери, возможно, увидела, пусть и смутно, ошибочность своего пути и в каком-то смысле раскаялась. Все это, говорила она себе, «прюнель да кожа» – суета… и суета… и суета! Что радовало ее по-настоящему? Она лишь убеждала себя, что будущее сулит ей какие-то радости, однако до сих пор не нашла ничего, что бы ей нравилось. Вся ее жизнь была ожиданием – а теперь нечего стало даже и ждать. Мистер Брон отослал ее сына, запретил ей писать новый роман, а когда он сделал ей предложение, она ему отказала!

На следующий день он пришел в обычный час и застал леди Карбери очень несчастной.

– Я должна буду отказаться от этого дома. Мне не на что его содержать, да и, правду говоря, он мне не нужен. Не знаю, куда мне ехать, но вряд ли это имеет значение. Мне безразлично, где жить.

– Не понимаю, отчего вы так говорите.

– Не все ли равно, куда я уеду?

– Вам не стоит покидать Лондон.

– Почему? Думаю, мне лучше поселиться там, где жизнь подешевле.

– Мне будет очень жаль, если вы поселитесь там, где я не смогу вас видеть, – грустно произнес мистер Брон.

– Мне тоже. Вы были ко мне добрее кого бы то ни было. Но что мне делать? В Лондоне я смогу остаться лишь на самой жалкой квартире. Знаю, вы надо мной посмеетесь и скажете, что я не права, но я думаю последовать за Феликсом, чтобы помогать ему, если он будет нуждаться в помощи. Гетте я не нужна. Здесь я никому не могу быть полезна.

– Вы нужны мне, – очень тихо проговорил мистер Брон.

– Ах, вы очень добры. Мы крепче всего привязываем к себе друзей, принимая то доброе, что они для нас делают. Вы говорите, будто я вам нужна, потому что я так отчаянно нуждалась в вашей помощи. Когда я уеду, вы всего лишь останетесь без почти ежедневных хлопот, а я утрачу единственного