Хроники Артура - Бернард Корнуэлл

— Ты и я! — крикнул я дюжему саксу на его языке. — За их жизни! — И я указал копьем на троих детишек.

Саксы одобрительно взревели: наконец-то им удалось выманить бритта из крепости! Они отошли назад, уводя с собой детей, и седловина осталась в нашем распоряжении — меня и саксонского поединщика. Здоровяк взвесил в левой руке громадный топор и сплюнул на лютики.

— Ты неплохо говоришь на нашем языке, свинья, — поприветствовал он меня.

— Это язык свиней, — пожал плечами я.

Сакс подбросил топор высоко в воздух; металл вспыхнул в слабом солнечном отблеске, что едва просачивался сквозь облака. Топор был длинным, двустороннее лезвие — тяжелым, но противник мой играючи поймал оружие за рукоять. Редкий человек управился бы с таким топором, не говоря уж о том, чтобы подкидывать его и ловить, а этот и бровью не повел.

— Артур не посмел прийти биться со мной, — объявил сакс, — так что я убью тебя вместо него.

Я озадачился — с какой бы стати ему упоминать об Артуре? Но коли враг вбил себе в голову, что на Минидд Баддоне укрепился сам Артур, стоит ли выводить его из заблуждения?

— У Артура есть дела поважнее, чем убивать гнид, — отозвался я. — Так что Артур велел мне зарубить тебя и зарыть твой жирный труп ногами к югу, чтобы бродил ты до скончания века неприкаянно, терзаясь болью, не в силах отыскать Иной мир.

Сакс сплюнул.

— Ты визжишь, как хромая свинья.

Обмен оскорблениями был ритуалом, как и поединок один на один. Артур не одобрял ни того ни другого: он считал перебранку никчемным пустословием, а поединок — пустой тратой сил, но я был вовсе не прочь сразиться с саксонским защитником. На самом деле такой бой преследовал определенную цель: если я убью этого воина, мое войско изрядно приободрится, а саксы усмотрят в его смерти страшное предзнаменование. Был, конечно, риск проиграть, ну да в те времена я в себя верил. Сакс был выше меня на целую ладонь и куда шире в плечах, но вряд ли столь же проворен. Судя по его виду, он полагался на грубую силу, а я гордился тем, что силен и умен в придачу. Здоровяк поглядел наверх, на наши укрепления, где уже столпились женщины и воины. Кайнвин я не видел, а Гвиневера стояла среди вооруженных копейщиков — статная и блистательная.

— Это твоя шлюха? — спросил меня сакс, указывая на нее топором. — Нынче ночью она станет моей, ты, червь. — Он сделал два шага мне навстречу — теперь нас разделял какой-нибудь десяток локтей — и вновь подбросил в воздух тяжеленный топор. Соратники подзадоривали его воплями с северного склона, а с укреплений ободряюще гикали мои люди.

— Если ты перетрусил, могу дать тебе время просраться, — предложил я.

— На твой труп разве что, — плюнул он в меня. Я гадал, достать ли мне его копьем или Хьюэлбейном, и решил, что копьем быстрее, если, конечно, он не сумеет парировать. Ясно было, что противник вот-вот перейдет в атаку: он уже размахивал топором, выписывая сложные, завораживающие взгляд фигуры — аж в глазах рябило. Небось нацелился обрушить на меня стремительно вращающееся лезвие, отбить мое копье щитом и смачно вгрызться топором мне в шею.

— Мое имя Вульфгер, — торжественно сообщил он. — Я вождь племени сарнаэдов из народа Кердика, и эта земля будет моей землей.

Я выпростал левую руку из ремней шлема, перенес щит на правую руку, перехватил копье левой. На правой руке я щит пристегивать не стал, просто покрепче ухватился за деревянную ручку. Вульфгер Сарнаэдский оказался левшой, а это значило, что, оставь я щит, где был, топор угрожал бы моему незащищенному боку. Левой рукой я управлялся с копьем куда хуже, но рассчитывал, что бой надолго не затянется.

— Мое имя — Дерфель, я сын Эллы, короля англов, — так же торжественно произнес я. — Это я украсил шрамом щеку Лиовы.

Похвалялся я в расчете смутить противника, и пожалуй что и преуспел, хотя внешне сакс этого никак не выказал. Внезапно взревев, он атаковал; люди его разразились восторженными воплями. Топор Вульфгера свистел в воздухе, щит выдвинулся навстречу моему копью, сакс пер напролом, как бык, — и тут я швырнул ему в лицо собственный щит. Швырнул чуть вкось, так что щит вращался на лету, словно массивный диск из окованного металлом дерева.

При виде летящего ему прямо в лицо тяжелого круга Вульфгер был вынужден поднять свой собственный щит и приостановить неистовое вращение сверкающего топора. С грохотом сшиблись щиты, но я уже опустился на одно колено и ударил копьем снизу вверх. Вульфгер Сарнаэдский бросок мой отбил благополучно, а вот замедлить тяжеловесный рывок вперед не смог и опустить щит тоже не успел — и со всего маху напоролся на длинное, тяжелое, смертоносное копье. Метил я ему в живот, чуть ниже железного нагрудника, где защитой саксу служила лишь плотная кожаная куртка, и копье мое прошило эту кожу, как иголка — льняное полотнище. Я встал на ноги: острие прошло сквозь кожу, плоть, мускулы и застряло в нижней части Вульфгерова живота. Я крутанул древко и в свой черед проорал вызов — ибо топор в руках противника дрогнул. Я снова ткнул копьем вперед — а острие глубоко засело у него в брюхе — и еще раз крутнул листовидное лезвие. Вульфгер Сарнаэдский открыл рот, тупо воззрился на меня, в глазах его отразился ужас. Он попытался приподнять топор, но движение это отдалось в животе мучительной болью, по ногам разлилась предательская слабость; сакс споткнулся, задохнулся и рухнул на колени.

Я выпустил копье, шагнул назад, извлек из ножен Хьюэлбейн.

— Это наша земля, Вульфгер из племени сарнаэдов, — громко произнес я, так чтобы слышали его люди, — нашей она и останется. — И ударил с размаха — один-единственный раз: клинок бритвой рассек спутанную копну волос у основания шеи и перерубил позвоночник.

Вульфгер рухнул мертвым — поединок завершился в мгновение ока.

Я крепко ухватился за древко копья, ногой наступил на живот Вульфгера и с трудом высвободил лезвие. Нагнулся, сорвал волчий череп со шлема. Показал пожелтевшую кость врагам, затем швырнул ее наземь и раздавил каблуком. Снял с убитого золотое ожерелье, забрал его щит, топор и нож, помахал трофеями его людям. Те молча наблюдали; мои же приплясывали и вопили от радости. Под конец я наклонился и отстегнул его тяжелые бронзовые наголенники, украшенные изображением моего бога — Митры.

И выпрямился с ворохом добычи в руках.

— Пришлите детей! — крикнул я.

— Приди и забери! — проорал в ответ какой-то копейщик и стремительным ударом полоснул ребенка по горлу. Оставшиеся двое испуганно завизжали, но саксы прирезали и их и плюнули на крохотные трупики. На какое-то мгновение я испугался было, что мои люди, ослепленные яростью, ринутся в атаку через седловину, но Исса и Ниалл удержали их на месте. Я плюнул на тело Вульфгера, поглумился над вероломным врагом и унес трофеи назад, в крепость.

Щит Вульфгера я отдал одному из ополченцев, нож — Ниаллу, а топор — Иссе.

— В бою им не пользуйся, — посоветовал я, — зато для рубки дров подойдет.

Золотое ожерелье я вручил Кайнвин, но она лишь покачала головой.

— Не по душе мне золото мертвецов, — проговорила она. Она обнимала наших дочерей, и на щеках ее я заметил следы слез. Кайнвин не привыкла выдавать своих чувств. Еще ребенком она твердо заучила: сохранить любовь своего грозного отца она может лишь благодаря солнечному характеру, и эта усвоенная жизнерадостность пустила глубокие корни в ее душе. Но сейчас даже сдержанная Кайнвин не совладала с горем.

— Ты мог погибнуть! — воскликнула она. У меня не нашлось что ответить, так что я молча присел рядом с ней, сорвал пучок травы и принялся оттирать кровь с лезвия Хьюэлбейна. Кайнвин нахмурилась. — Детей убили?

— Да.

— Кто они были? Я пожал плечами.

— Как знать? Просто дети, захваченные в набеге. Кайнвин вздохнула и погладила светлую головенку Морвенны.

— А тебе обязательно нужно было сражаться?

— Ты бы предпочла, чтобы я послал Иссу?

— Нет, — признала она.

— Ну вот видишь, — подвел итог я.

По правде сказать, поединок был мне в удовольствие. Мечтает о войне только дурень набитый, но уж если война началась, нельзя воевать скрепя сердце. И сожалеть о том, что воюешь, тоже нельзя: сражаться подобает во власти дикой радости, упиваясь победой над врагом; эта-то дикая радость и вдохновляет наших бардов на бессмертные песни о любви и битве. Мы, воины, одеваемся на войну, словно для любви; рядимся пышно, щеголяем в золоте, украшаем плюмажами отделанные серебром шлемы; мы выступаем гоголем, мы бахвалимся, а когда сшибаются смертоносные клинки, ощущение такое, словно кровь богов струится в наших жилах. Человеку пристало любить мир, но ежели он не умеет сражаться, вкладывая в битву всю душу, — тогда мира ему не видать.

— И что бы мы делали, если бы ты погиб? — спросила Кайнвин, наблюдая, как я пристегиваю поверх сапог роскошные Вульфгеровы наголенники.