Россия в годы Первой мировой войны: экономическое положение, социальные процессы, политический кризис - Коллектив авторов

Случались и явления вовсе не привычные для православной культуры иные дезертиры сами превращались в странствующих проповедников, смущающих народ «христианскими» призывами об «отозвании населения с фронта» и к дележу запасов продовольствия{2844}, а солдаты-отпускники пробирались на амвон для произнесения революционных речей{2845}.

Приходское духовенство было и само дезориентировано, стремительно развивались процессы, ведущие к саморазрушению православной церкви, что проявилось в откровенных попытках части священников мимикрировать соответственно новым политическим реалиям, а также в участившихся случаях девиантного поведения{2846}.[163]

Ни государство, ни церковное ведомство некоторое время попросту не замечали проблемы низового духовенства и тем более не располагали капиталами для его поддержки. Скудный быт и притеснения подталкивали обиженных и напуганных клириков к расцерковлению. Как и после Февраля, прокатилась целая череда добровольных и вынужденных отставок{2847}. Основной мотив снятия сана обывательски умудренно был сформулирован одним из заявителей: «…Уж очень много неприятностей, и в будущем хорошего ничего не предвидится»{2848}. В таких условиях некая группа духовных лиц обратилась к «гражданину Ленину» с просьбой освободить их забытое «пролетарское сословие» от тиранов-архиереев, «снять с него позорную одежду», а в свою очередь обещало новой власти «служить верой и правдой»{2849}.

Все больше расходились интересы священников и паствы. Многочисленные случаи изгнания священников из приходов, склоки из-за треб, закрытие церквей и даже акты глумления над иконами{2850}, конечно, не следует рассматривать как начало утверждения атеистического мировоззрения. Крестьяне хотели «хороших» попов — говорящих «мужицкую правду», обучающих «полезному» и не берущих денег. Одним словом, перед духовенством встала элементарная задача выживания.

В такой обстановке сами собой отпали последние сомнения на счет введения патриаршества. 28 октября Собор вынес постановление о восстановлении канонических начал{2851}. Так, вместо идеи укрепления института церкви через упрочение прихода возобладало стремление поддержать ее через наиболее зримый символ власти.

Избрание патриархом митрополита московского Тихона состоялось 5 ноября. Вопреки традиции церемония проходила в храме Христа Спасителя, а не в Кремле, где обосновались большевики. Новое правительство «потеснилось» лишь 21 ноября — в день интронизации. Митрополит Евлогий вспоминал, что толпы москвичей, собравшихся возле Успенского собора, объединяла надежда, что патриарх прекратит «гибельный» революционный процесс — ведь даже иные красноармейцы все еще благоговейно снимали шапки при его появлении Однако церемония сопровождалась непристойными выходками{2852}.

рабочих и солдат из кремлевского караула, которые поворачивались спиной к крестному ходу, пели кто «Марсельезу», кто — похабные песни{2853}. Так завершался двухвековой синодальный период в истории Русской православной церкви.

3. Ленин и Троцкий: идеи и массы

(В.П. Булдаков)

Сложившуюся к осени ситуацию Ленин охарактеризовал как «общенациональный кризис», связанный с активизацией масс, хозяйственной разрухой и ослаблением властного начала. На деле власть попросту лишилась ближайшей психологической поддержки. «Помните, как погиб старый режим? — вопрошал 16 октября в “Утре России” известный публицист Т. Ардов. — Он погиб, когда стал смешным. И вот теперь оглянитесь вокруг. Где вдохновенный пафос? Умер. Где доверие? Исчезло. Где сила? Ее нет. И вот приходит и оно, самое последнее: глум, неудержимый глум… Психологический круг совершился и “строй” стал смешным».

Большевики постарались представить существующую власть преступной. Это было не столь сложно. Наиболее органично решал эту задачу Л.Д. Троцкий. «Вот пришла великая революция и чувствуется, что как ни умен Ленин, а начинает тускнеть рядом с гением Троцкого», — такую фразу произнес в свое время Луначарский{2854}. Троцкий никого не оставлял равнодушным — из-за язвительности по отношению к противникам. «…Вот имя, которое публика повторяет все чаще теперь… — писала о нем «Киевская мысль». — Имя, собравшее вокруг себя уже огромные каталоги восторгов и брани… Троцкий владеет всеми оттенками сарказма… Троцкий весь свой талант превращает в игру остроумия — остроумия злого, тщеславного и парадоксального… Троцкий никогда не способен превратиться в раба идеи. Но жажда аплодисментов нередко превращает его в раболепного демагога…»{2855} Ф. Степун находил Троцкого «импрессионистически-острым и надменно-умным»{2856}. Но есть свидетельства другого рода: «Чернь слушает Троцкого, неистовствует, горит. Клянется Троцкий, клянется чернь. В революции толпа требует позы, немедленного эффекта»{2857}.

Что касается Ленина, то оратором он был плохим, но некоторые находили, что он «больше, чем оратор», ибо «умел ощущать аудиторию, умел возвышаться над ней», зная, что «толпа любит поработиться»{2858}. Ленин искренне осуждал фразерство и пафосность; выступал против вульгаризации языка ради доступности. Характерно, однако, что он обожал использовать гипертрофирующие приставки: архи-, гипер-, квази-, ультра- и анти-.{2859} Вольно или невольно он был нацелен на то, чтобы возбуждать и стращать людей. Некоторых интеллигентов именно это и впечатляло. А.Н. Бенуа писал, что ленинские статьи производили на него «потрясающее впечатление простотой своих безапелляционных и как будто до конца искренних и бесстрашных утверждений»{2860}.

Характерны заявления Ленина о том, что надо «следовать за массой», и понимание им «высшей» формы демократии, как насилия большинства над меньшинством{2861}. Однако внешне Ленин не производил особого впечатления. По мнению Ф. Степуна, это был «неладно скроенный, но крепко сшитый… небрежно одетый, приземистый» человек, преподносящий «свою серьезную марксистскую ученость в лубочно упрощенном стиле», но умеющий говорить убедительно «даже при провозглашении явных нелепостей»{2862}. «Это очень невзрачная фигурка, небольшой, хотя и коренастый человечек, лысый, с мелкими чертами лица, маленькими глазками — тип умного интеллигентного ремесленника… — таким показался он бывшему эсеру-максималисту. — … Трудно назвать его даже фанатиком….Перед нами очень трезвый человек… И в анализе его почти все верно, но до невероятности все упрощенно и схематично». Именно последнее требовалось полукрестьянской толпе. По мнению этого очевидца, на поставленные Лениным задачи отвечала сама масса в том «упрощенном виде, который приводит в ужас даже Ленина…»{2863} Только вряд ли Ленин действительно ужасался.

С. Есенин попытался передать эффект ленинских выступлений такими строками: «…Он мощным словом / Повел нас всех к истокам новым… / И мы пошли под визг метели, / Куда глаза его глядели: / Пошли туда, где видел Он / Освобожденье всех племен…» Так могли воспринимать Ленина только люди, принимавшие социалистические идеи.

Сохранились и не менее характерные свидетельства другого рода. «Ленина я слышал во время одной из знаменитых речей с балкона дворца Кшесинской, — вспоминал гимназист из “буржуев”. — …Речь спокойная, без жестов и крика, внешность совсем не “страшная”… Содержание этой речи я понял… по поведению окружающих… Слушатели… Ленина готовы были… сорвать у прихвостней буржуазии и ее детенышей головы. Надо признать — такого раствора социальной ненависти мы еще не встречали, и мы “сдали”; не только испугались, но психологически были как-то разбиты»{2864}. Очень похожую ситуацию описал другой очевидец. Ленин показался ему «сильным оратором», который сопровождал свою речь с балкона дворца Кшесинской «энергичными и резкими жестами, ударяя по балюстраде кулаком». За попытку сорвать его выступление криками «Браво, Кшесинская!» юные гардемарины едва не были избиты. Ф. Степун находил в Ленине нечто «архаически-монументальное» это был человек, который «жил массовой психологией» и при этом соединял «марксистскую схоластику» с «бакунинской мистикой разрушения»{2865}.

Между тем к 1917 г. существующая власть была попросту недостойна серьезного инсургента. К тому же в хаосе тех дней претендовать на эту роль было некому. Протоколы VI съезда большевистской партии (26 июля — 3 августа 1917 г.), на котором, как считалось, и выкристаллизовалась идея антиправительственного заговора, обнаруживают скорее недоумение присутствующих. Если Ленин засыпал съезд отчаянными призывами к подготовке восстания{2866}, то резолюции съезда лишь заученно повторяли мысль о «полной ликвидации диктатуры контрреволюционной буржуазии» и завоевании пролетариатом государственной власти{2867}. В лучшем случае съезд уныло плелся в хвосте ленинских предложений.