Черная книга коммунизма - Стефан Куртуа

В связи с этим можно спросить: что общего между ленинизмом до 1914 года и особенно после 1917 года и марксизмом? Конечно, Ленин оправдывал свои действия примитивными марксистскими заклинаниями: классовая борьба, «насилие — повивальная бабка Истории», пролетариат как класс-носитель смысла Истории и т. д. Но уже в 1902 году в своей знаменитой работе «Что делать?» он обосновал новую концепцию революционной партии, состоящей из профессионалов, объединенных в тайную организацию с дисциплиной, близкой к военной. То было развитие нечаевской модели, очень далекое от концепции крупных социалистических организаций на немецкий, английский, даже французский манер.

В 1914 году произошел окончательный разрыв ленинцев со II Интернационалом. В отличие от большинства социалистических партий, поддавшихся националистическим настроениям и поддержавших правительства своих стран, Ленин взялся за теоретическое обоснование «перерастания войны империалистической в войну гражданскую». Холодное рассуждение не могло не привести к выводу, что социалистическое движение еще не так сильно, чтобы побороть национализм, и что после неминуемой войны — раз уж ее не удается избежать — ему придется перегруппироваться, чтобы противостоять новым вспышкам воинственности. Однако у Ленина возобладала революционная страсть: он пошел на риск, поставив на карту все. На протяжении двух лет ленинское пророчество не сбывалось. Но потом произошла ниспосланная свыше случайность: в России началась революция. Ленин не сомневался, что она является ярким подтверждением его предсказания. Так нечаевский волюнтаризм возобладал над марксистским детерминизмом.

Прогноз о возможности захватить власть блестяще подтвердился, однако предположение о готовности России пойти по социалистическому пути, сулящему ей невиданный прогресс, оказалось ложным. Именно в этом просчете и коренится одна из глубочайших причин террора: то было расхождение между реальностью — Россией, жаждущей свободы, — и ленинским стремлением приобрести абсолютную власть для экспериментального внедрения своей доктрины.

В 1920 году Троцкий так определил суть этой трагической цепочки:

«Совершенно очевидно, что, поставив целью уничтожение частной собственности на средства производства, мы можем достичь ее только путем концентрации всей государственной власти в руках пролетариата, установления на переходный период жесточайшего режима. (…) Диктатура совершенно необходима, ибо речь идет не о частичных изменениях, а о самом существовании буржуазии. Здесь невозможно никакое соглашение, решить дело можно только силой. (…) Тот, кто поставил себе цель, не может щепетильничать со средствами».

Ленину хотелось применить свою доктрину на практике, но одновременно необходимо было удержать власть, и тогда он изобрел миф о всемирной большевистской революции. С ноября 1917 года он тешил себя надеждой на революционный пожар, который охватит все воюющие страны, и в первую очередь Германию. Однако мировой революции не случилось, напротив: после поражения Германии в ноябре 1918 года возникла новая Европа, становлению которой не смогли помешать быстро потушенные революционные вспышки в Венгрии, Баварии, даже в самом Берлине. Грозным предвестником провала ленинской теории европейской и мировой революции стал разгром Красной Армии под Варшавой в 1920 году. Неудача октябрьского восстания 1923 года в Германии окончательно оставила большевиков в одиночестве, лицом к лицу с Россией, погруженной в анархию. Теперь — больше, чем когда-либо, — все решал террор. Он один давал надежду удержать власть, начать переделку общества согласно теории, заткнуть рот всем, кто своими речами, делами, даже одним своим существованием — социальным, экономическим, интеллектуальным — изо дня в день опровергал жизнеспособность теории. У власти стала утопия, и это было смертоносно.

Этот двойной разрыв — сначала между марксистской теорией и теорией Ленина, затем между ленинской теорией и реальностью — сразу спровоцировал дискуссию о значении русской революции и большевистского переворота. Уже в августе 1918 года Каутский огласил не подлежащий обжалованию приговор:

«Нет никаких оснований даже помыслить, что в Западной Европе могут повториться события Великой французской революции. Если сегодняшняя Россия демонстрирует столько сходства с ситуацией во Франции в 1793 году, то это доказывает ее близость к стадии Французской революции. (…) То, что там происходит, — не первая социалистическая, а последняя буржуазная революция».

Произошло событие эпохального значения: полное изменение статуса идеологии в социалистическом движении. Еще до 1917 года Ленин демонстрировал свою убежденность, что один он владеет истинной социалистической доктриной, один он расшифровал подлинный «смысл Истории». Разразившаяся в России революция и особенно захват власти были восприняты Лениным как «сигналы свыше», как неопровержимое доказательство правильности его идеологии, его анализа. После 1917 года его политика и сопровождающее ее теоретическое обоснование берут на себя роль Священного Писания. Идеология становится догмой, абсолютной, универсальной истиной. Эта сакрализация идеологии и ее результаты хорошо обобщены К. Касториадисом:

«Если существует верная теория истории, если в явлениях найдено рациональное зерно, то становится ясно, что управление событиями следует доверить специалистам по этой теории, экспертам, проникшим в рациональную суть. Абсолютное владычество партии (…) имеет философское измерение, оно основано на материалистической концепции истории. (…) Если эта концепция верна, власть и должна быть абсолютной, а всякая демократия превращается в уступку человеческим слабостям вождей или становится педагогическим методом, который только они вправе применять в надлежащих дозах».

Итак, идеология и политика возводятся в ранг Абсолютной, то есть научной Истины. Из нее и проистекает коммунистический тоталитаризм. От имени этой Истины единственная партия правит обществом. Та же Истина оправдывает террор. Она же обязывает власть проникать во все без исключения сферы общественной и личной жизни.

Провозглашая свою идеологию единственно верной, Ленин объявил себя представителем малочисленного русского пролетариата, который он не замедлил раздавить, стоило тому поднять голову. Безусловное отождествление себя с пролетариатом как классом явилось одним из ярчайших проявлений ленинского самозванства; в 1922 году оно спровоцировало жесткую отповедь со стороны Александра Шляпникова, одного из немногих большевистских руководителей, вышедших из рабочих. На XI съезде партии он заявил:

«Владимир Ильич говорил вчера, что в России отсутствует пролетариат в марксистском понимании. Позвольте вас поздравить: вы осуществляете диктатуру от имени несуществующего класса!»

Это манипулирование именем пролетариата мы находим у всех коммунистических режимов Европы и «третьего мира», от Китая до Кубы.

Одна из главных характеристик ленинизма заключается в его склонности манипулировать понятиями, отрывать слова от реальности, которую они должны обозначать, в абстрактном подходе к обществу: при таком подходе люди утрачивают плоть и превращаются в винтики огромного историко-социального механизма. Это абстрагирование, тесно связанное с идеологизацией, является одной из фундаментальных основ террора: уничтожению подлежат не люди, а «буржуи», «капиталисты», «враги народа»; казнили не Николая II с семьей, а «символы феодализма», «кровососов», «паразитов», «презренных вшей»!..

Подобная идеология приобрела значительную власть над обществом благодаря исповедовавшему ее государству — символу законности, престижа и могущества. Доказывая истинность своего учения, большевики перешли от символического насилия к насилию фактическому: захватив бесконтрольную власть, они нарекли ее «диктатурой пролетариата», воспользовавшись выражением, которое Маркс случайно применил в одном из писем. При этом большевики вовлекали в свой храм новообращенных, создавая иллюзию чистоты революционной идеи. Этот призыв быстро нашел отклик в сердцах тех, кого обуревала послевоенная жажда мести, а также тех — часто это были одни и те же люди, — кто мечтал о возрождении революционного мифа. Большевизм быстро получил международное признание и приобрел сторонников на всех пяти континентах. Социализм оказался на перекрестке: одна стрелка указывала в сторону демократии, другая — диктатуры.

Своей книгой «Диктатура пролетариата», изданной летом 1918 года, К. Каутский разбередил рану. Большевики находились у власти всего полгода, и еще трудно было предположить, каким кошмаром обернется их правление, а Каутский уже назвал вещи своими именами: