Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - Ланьлиньский насмешник

— Но матушка Старшая не из таких! — заметил приказчик Фу.

— Конечно, не из таких! — продолжал Дайань. — Только уж больно вспыльчива. Войдешь — все по-хорошему. И хозяйки мирно беседуют. Но стоит тебе прервать разговор, она тебя при всех отчитает. Матушка Шестая такого себе никогда не позволяла. Она, покойница, никого не обижала. Наоборот, за нас старалась замолвить словечко. Ведь кто молится, от того Небо иной раз и роковую напасть отвращает. А мы, бывало, покойную матушку упросим с батюшкой поговорить, он ее во всем слушался. Только матушка Пятая на язык остра. Знай, грозит: «Вот батюшке скажу, тогда узнаешь», или «Отведаешь у меня палок!» А теперь и Чуньмэй, горничная ее, тоже злюкой стала.

— Матушка Пятая ведь тоже давно в дом вошла, — заметил приказчик Фу.

— Сам, старина, небось, помнишь, какой она тогда была, — говорил Дайань. — Как пришла, мать родную признавать не хочет. Как ни придет к дочери, так со слезами уходит. А как матушка Шестая умерла, так она в передних покоях полновластной хозяйкой себя считает. На садовников кричит: плохо, мол, подметают. С утра с бранью на них обрушивается.

Старик Фу клевал носом и вскоре заснул. Подвыпивший Дайань тоже закрыл глаза. Высоко на небе солнце сияло, а они все еще спали как убитые.

Симэнь Цин, надобно сказать, частенько спал в передних покоях у гроба Пинъэр. Тогда постель утром убирала Юйсяо, а хозяин шел в дальние покои умываться и причесываться. Этим моментом и пользовался Шутун, чтобы пошутить и позубоскалить с горничной. А в тот день Симэнь ушел ночевать в дальние покои. Юйсяо встала раньше других и потихоньку вышла. Она подмигнула Шутуну, и они пробрались через сад в кабинет.

Цзиньлянь не спалось. Она прошла к зале, где лежала покойница, но там было тихо и темно. В крытой галерее в беспорядке стояли столы и стулья. Кругом не было видно ни души. Тут она заметила Хуатуна. Он мел пол.

— А, это ты, рабское твое отродье? — говорила Цзиньлянь. — Что ты тут делаешь? А остальные где?

— Все спят, матушка, — отвечал слуга.

— Брось веник! — приказала Цзиньлянь. — Ступай спроси у зятюшки кусок белого шелка. Старой матушке Пань, скажи, траурную юбку надо сшить. Да пусть выдаст трауру на пояс и в прическу. Матушка моя нынче домой собирается.

— Зятюшка, наверно, почивают, — говорил Хуатун. — Обождите, я пойду узнаю.

Слуга удалился и долго не появлялся.

— Зятюшка сказали, что брат Шутун с Цуем трауром ведают. Вы, матушка, у брата Шутуна спросите.

— Где ж я его, негодника, разыскивать буду? — ворчала Цзиньлянь. — Сам пойди поищи.

Хуатун бросил взгляд на флигель.

— Он только что тут проходил, — говорил он. — Должно быть, в кабинете причесывается.

— Ладно, мети, я сама его спрошу, — сказала Цзиньлянь и, едва касаясь лотосовыми ножками земли, подобрав юбку, подкралась к кабинету.

Оттуда донесся смех. Цзиньлянь распахнула дверь. Шутун с Юйсяо лежали на кровати.

— Вот, рабские отродья, чем вы тут, оказывается, занимаетесь? — заругалась она.

Застигнутые врасплох любовники с перепугу встали перед Цзиньлянь на колени и начали умолять о прощении.

— Ты, рабское отродье, ступай и принеси кусок траурного шелка и полотна, — обратилась она к Шутуну. — Моя матушка домой собирается.

Шутун тотчас же принес все, что она просила.

Цзиньлянь направилась к себе, за ней проследовала Юйсяо.

— Умоляю вас, матушка! — встав на колени, просила Юйсяо. — Только батюшке не говорите.

— Сукина дочь! — ругалась Цзиньлянь. — Все выкладывай, арестантка проклятая! Давно с ним шьешься, а?

Юйсяо рассказала все о связи с Шутуном.

— Стало быть, прощения просишь? — спрашивала Цзиньлянь. — Тогда я тебе три условия поставлю.

— Все исполню, матушка, что ни прикажете, — заверила ее горничная Юйсяо. — Только простите.

— Во-первых, будешь мне докладывать обо всем, что бы ни делалось в покоях твоей матушки. А утаишь чего, пощады не проси. Во-вторых, что бы я ни попросила, ты должна будешь достать и потихоньку мне принести. И, в-третьих, у твоей матушки никогда не было детей. Скажи, почему она ребенка вдруг стала ждать, а?

— Не скрою, матушка, — говорила Юйсяо. — Хозяюшка моя приняла снадобье из детского места, вот и понесла. А снадобье это мать Сюэ готовила.

Цзиньлянь внимательно выслушала горничную. Симэню о случившемся она ничего не сказала.

А Шутун, напуганный хитрой усмешкой Цзиньлянь, с какой она на него поглядела, когда уводила Юйсяо, струсил не на шутку и направился прямо в кабинет. Там он навязал целый узел платков и повязок, прихватил зубочистки, заколки и шпильки, узелки с подношениями и больше десяти лянов серебра собственных накоплений и пошел в лавку, где выманил у приказчика Фу еще двадцать лянов якобы на закупку траурного шелка и, миновав городские ворота, нанял до пристани осла. Потом Шутун сел на судно и отбыл на родину в Сучжоу.

Да,

Разбита клетка из нефрита —И феникса уж нет.Ключ золотой дракон похитилИ свой запутал след.

В тот день отбыли домой певицы Ли Гуйцзе, У Иньэр и Чжэн Айюэ.

С утра носильщики принесли от придворных смотрителей Лю и Сюэ трех жертвенных животных и жертвенные принадлежности. От каждого было передано также по ляну серебра на приглашение двух исполнителей даосских напевов.[1051] Их сиятельства намеревались провести с хозяином весь день и ночь. Симэнь решил послать им траурного шелка и послал за ключом к Шутуну, но его не нашли.

— Шутун взял у меня двадцать лянов серебра и ушел шелку купить, — объяснял приказчик Фу. — Батюшка, говорит, наказал шелку купить. Он, наверное, за городские ворота отправился.

Я ему ничего не наказывал, — говорил Симэнь. — Зачем он серебро спрашивал?

Хозяин распорядился поискать Шутуна, но в лавках за городской чертой его так и не отыскали.

— Не задумал ли он, рабское отродье, чего дурного? — говорила хозяину Юэнян. — Чует мое сердце. Подозрительный он был какой-то. Может, обокрал и скрылся? В кабинете посмотри как следует. Чего доброго, и вещи прихватил, негодяй.

Симэнь пошел в кабинет. Ключи от кладовой висели на стене. В сундуке не оказалось платков и повязок, исчезли узелки с подношениями, зубочистки, шпильки и заколки. Симэнь рассвирепел и вызвал околоточных.

— По всему городу ищите! — приказывал он. — Ко мне приведете.

Но напасть на след Шутуна так и не удалось.

Да,

Хоть юноша торопится домой,Боюсь, вернется он туда не скоро —Его манят изысканной красойПодернутые дымкою озера.

После обеда в паланкине пожаловал смотритель Сюэ. По просьбе Симэня его проводили к гробу для воскурения благовоний шурин У Старший, Ин Боцзюэ и сюцай Вэнь.

— Сколь тяжкое горе вас постигло, сударь! — говорил Сюэ, увидевшись с хозяином. — Какой же недуг извел вашу супругу?

— Обильные кровотечения, — отвечал Симэнь. — Благодарю за сочувствие и прошу прощения, что побеспокоил вас, ваше сиятельство.

— Ну что вы! — заверил его Сюэ. — Это я должен перед вами извиниться, что выражаю соболезнования с пустыми руками. — Он посмотрел на портрет и продолжал: — Какая прелестная была у вас жена! И в самом расцвете молодости. Только бы наслаждаться жизнью. Да, рано ушла.

— Ваше сиятельство, «неравенство вещей есть их неотъемлемое свойство»,[1052] — вставил стоявший рядом сюцай Вэнь. — Каждому свое на роду написано. Кто бедствует, а кто блаженствует; кому долгоденствием наслаждаться, кого ранняя смерть подстерегает. И судьбу не обойти никому, даже и мудрецу.

— Где вы учились, почтеннейший сударь? — обернувшись в сторону облаченного в траур сюцая, спросил Сюэ.

— Ваш бесталанный ученик значится лишь в списках местного училища, — отвечал Вэнь, земно кланяясь.

— Разрешите взглянуть на гроб усопшей сударыни, — сказал Сюэ.

Симэнь велел слугам приоткрыть с обеих сторон покров. Сюэ приблизился к саркофагу.

— Великолепный саркофаг! Прекрасное дерево! — воскликнул он. — Дорого заплатили, позвольте узнать?

— Видите ли, это мне один мой родственник уступил, — сказал Симэнь.

— Ваше сиятельство, — вмешался Боцзюэ. — Редкий материал, а? Сколько, как вы думаете, стоит, а? Догадайтесь-ка, что за дерево и откуда?

Сюэ принялся внимательно разглядывать гроб.

— Если не из Цзяньчана, то, должно быть, из Чжэньюани,[1053] — заметил он наконец.

— Чжэньюаньским доскам далеко до этих, — перебил его Боцзюэ.

— Лучше, конечно, из янсюаньского вяза.[1054]

— Тонки да коротки вязовые-то доски. Разве как эти? — продолжал Боцзюэ. — Нет, не вяз это, а дерево из пещеры Персиков, что в Улинской долине Хугуана.[1055] Туда в старину, при Танах, рыбак заплыл и с циньскими девицами повстречался. От смуты они там скрывались.[1056] Редко кто в пещеру попадает. Доски — что надо! Больше семи чи длиной, четыре цуня в толщину и два с половиной чи шириной. Спасибо, у своего человека достали, по-родственному, можно сказать, уступил за триста семьдесят лянов серебра. Вы, ваше сиятельство, должно быть, заметили, как аромат в нос ударил, когда покров приподымали. Расписан и снаружи и внутри.