Последний крик моды. Гиляровский и Ламанова - Андрей Добров

— Ренард? — переспросила Ламанова, когда мы оказались в ее кабинете и я спросил ее об этом субъекте. — Поль Ренард? Да никакой он не Поль и уж тем более не Ренард. Звать его Павел Игнатьич, а фамилия у него Лисицын. Это он ее переделал на французский манер, чтобы приманивать клиентов.

— Что за человек?

— Как сказать… — Она ненадолго задумалась. — Наверное, так: препоганый.

— Ого!

— Именно. Нехорошо, конечно, так говорить о коллегах, но Ренард мне совсем не коллега. Лично мы с ним знакомы шапочно, однако слышала я о нем довольно много от портних. Говорят, начинал он как многие — сначала мальчиком в учении у портного. Потом перешел в подмастерья, учился на закройщика, но человек он оказался ленивый и небрежный. Так бы всю жизнь и просидел на столе, да гордый был. Решил свое ателье открыть. Откуда взял начальный капитал, я не знаю — может, ограбил кого. Своими-то ручками, говорят, он даже иголку не той стороной берет. Да, скорее всего, он кого-нибудь ограбил. Снял помещение — старую посудную лавку. Нанял за гроши пару подмастерьев. Сам покупал на Сухаревке ворованное, перешивал по старым каталогам и продавал как модели, привезенные из Парижа. Только Париж этот в его же подвале и помещался. Ну а со временем сумел выкарабкаться, скопил деньжат, открыл при ателье магазин готового платья. Такого, знаете, которое сидит на тебе как на корове седло. Но якобы французское. Потом начал по деревням нанимать женщин — вы знаете эту систему?

— Какую? — спросил я. — Нет, не знаю, расскажите.

— Вот смотрите: в моем ателье практически полный цикл изготовления платья. От первой примерки до последней. Что касается, например, пуговиц, стекляруса, бисера и прочего — то я заказываю это во Франции. А вот кружева мне плетут мастерицы в подмосковных и не только деревнях. Было поветрие, когда наши дамы устраивали целые курсы по плетению кружев, чтобы дать заработок крестьянкам, но эта затея сошла на нет. Однако часть мастериц осталась. Им-то я и заказываю кружева.

— А разве в деревнях не плетут кружева испокон веку? — недоуменно спросил я. Ламанова только махнула рукой:

— Да что вы! Там это искусство почти вымерло. Но это отдельная история, очень грустная. Я вам потом расскажу. Вернемся к Ренарду. Я заказываю в деревнях кружева. А Ренард, как и многие, кстати, другие, вообще перенес часть производства в деревни. — Как это?

— Его люди ездят по деревням и выясняют, у кого в хозяйстве есть швейная машинка. А вы понимаете, что сейчас «Зингер» с его сетью коммивояжеров и практикой рассрочки наводнил своими машинками всю Россию.

— Да уж…

— Этим женщинам время от времени присылают какую-нибудь простую выкройку — рукав, карман, лацкан. Привозят материал — из дешевых, типа диагонали. И они с утра до вечера кроят этот лацкан и сшивают по выкройке. Изготовит лацканов сто — и все их забирают. А потом на потогонной фабрике Ренарда все эти заготовки просто собирают вместе в совершенно одинаковые костюмы.

— И это позволяет удешевлять работу, — задумчиво сказал я. — И цену на товар. Только кому же охота носить совершенно одинаковые костюмы?

— Вот! — подняла палец Ламанова. — Вот! В этом и есть главный парадокс моды! Мы, творцы, создаем единичные произведения, так сказать, указываем направление, куда идти. А публика, стремясь следовать в этом направлении, требует совершенно одинаковой одежды — главное, чтобы она была «модной»! И как только оригинальность становится массовой, она тут же выходит из моды. Это бесконечный и, я бы сказала, бессмысленный процесс.

— Странно слышать от вас такое, Надежда Петровна, — сказал я, улыбаясь. — Вы ведь сами этот процесс и движете вперед.

— Да. Просто потому, что мне нравится. Но не только. Это — моя война.

— Война? С кем?

Надежда Петровна подошла к шкафу и вынула оттуда толстый том в бордовом переплете с золотым тиснением.

— Вот, смотрите, — сказал она и грохнула книгу о стол.

Я открыл том совершенно произвольно и увидел какие-то чертежи с пояснениями на французском.

— Что это?

— Это? — с презрением ответила Ламанова. — О, это целая наука, которая, по мнению многих иностранных закройщиков, обосновавшихся в России, нам, русским, совершенно недоступна. В силу нашего варварского воспитания. Вы видели, как я работаю? Ах! Конечно, вы не видели! Мы не пускаем на примерки посторонних — особенно мужчин. Да! Открою вам свой секрет. Я беру ткань и обертываю ею даму. Я смотрю, как ткань ложится на ее фигуру, где надо комбинировать, например, бархат и шифон, чтобы создать ощущение стройности и легкости, нежности одновременно. Здесь чуть свободней, потому что тело должно дышать и двигаться. Здесь нам надо создать вертикаль, потому что дама полновата и надо ее фигуру чуть-чуть удлинить. И так далее я все скалываю булавками и помечаю мелом. Мы аккуратно — вдвоем или втроем снимаем с дамы этот эскиз, чтобы уже потом передать закройщику.

— Так, очень интересно, — пробормотал я. — Но все же непонятно, при чем тут эти формулы?

— Это формулы по расчету выкроек. Если дама приходит к какому-нибудь мусью, он снимает с нее тысячу мерок, а потом берет такую или похожую книгу с готовыми расчетными формулами и вставляет результаты измерений данного конкретного тела в данные конкретные формулы. А на выходе получает точно проверенные параметры выкройки.

— Боже мой! Так это просто высшая математика! — воскликнул я.

— Да! Это холодная, точная и совершенно бесчеловечная высшая математика! И поэтому каждый закройщик, у кого фамилия не кончается на — ов или — ин, пользуясь такой книгой, обвиняет других в варварстве. И только я могу доказать, что можно обходиться и без формул. Только я, в России, творю по совершенно варварским нашим методикам — но так, что многие господа математики от моды просто завидуют, черт возьми!

— Э… — только и сказал я, пораженный взрывом ее эмоций. — Так о чем мы говорили до этого? — Ренард.

— Точно! Если за визитом к вам «ангелов» стоит теперь Ренард, то возникают два вопроса: первый — зачем ему это нужно? И второй: почему он в отличие от братьев Бром не шантажирует вас фотографией?

Ламанова пожала плечами.

— Понятия не имею. Может быть, спросить у него? Я задумался.

— Наверное, действительно это самое простое, — наконец сказал я.

Главный магазин Поля Ренарда находился вовсе не на Кузнецком Мосту — этом Севил-роуд Москвы. Нет, здесь свои магазины держали иностранцы, торгующие одеждой, сшитой на заказ. А Ренард был чуть ниже пошиба — торговал готовым платьем для публики самой разнообразной. Ламанова дала мне адрес в Рождественском переулке — неподалеку от Сандунов. Но хозяина на месте не было — швейцар отправил меня в «Эрмитаж», так что пришлось ехать обратно на Трубную. В «Эрмитаже» знакомый метрдотель указал мне столик, за которым сидел полноватый мужчина с круглым лицом, темными волосами и легкой улыбкой, обращенной в пустоту. На нем была вольно расстегнутая кашемировая визитка в крупную клетку. Под визиткой — темно-бордовый шелковый жилет. Волосы он не стриг коротко на американский манер, как многие молодые люди. Скорее это были локоны. Но локоны какого-то мышиного цвета, да еще и не чистые. Так что навевали мысли не столько о художественной натуре сидящего, сколько о недостаточной гигиене.

Перед мужчиной стоял бокал с белым вином — судя по бутылке, бургундским. И тарелка с недоеденной рыбой.

Я подошел.

— Господин Ренард?

Модельер поднял на меня черные глаза с сильно расширенными зрачками.

— Да.

— Меня зовут Владимир Гиляровский. Владимир Алексеевич. У меня к вам разговор. Скажу сразу, не очень приятный.

Ренард улыбнулся, но в этой улыбке не было ничего, кроме привычки.

— Вы видите, я обедаю.

У него был высокий неровный голос — казалось, что под внешностью взрослого дородного мужчины скрывается подросток, голос которого еще не вполне сломался.

— Я вижу. Но дело не терпит отлагательств.

— Вы от Ламановой?

— Да.

Он томно вздохнул и жестом подозвал официанта.

— Стул. Официант быстро принес стул.

— Не туда, сбоку. Официант поставил стул в указанном месте.

— Прошу.

Я сел за стол и попросил принести мне чаю с лимоном. А потом повернулся к Ренарду.

— Павел Игнатьевич, если не ошибаюсь?

Он реагировал медленно, как будто находился под действием наркотика.

— Послушайте, — сказал Ренард, заправляя волосы за уши (в последующем он делал это часто во время разговора, автоматически), — мне уже неприятно — вы прервали этот обед. Теперь вы еще хотите мне нагрубить, называя меня Павлом Игнатьевичем. Я давно отвык от этого имени. Если уж собрались говорить со мной, то называйте меня «господин Ренард». Или «маэстро».

— Господин Ренард.