Последний крик моды. Гиляровский и Ламанова - Андрей Добров

— Наша, — кивнул Петр Петрович, возвращая мне карточку, — откуда у тебя? Я коротко объяснил. Арцаков нахмурился и сунул в рот кривую сигарку, зажег спичкой и выпустил клуб дыма.

— Хреново получилось, — сказал он после недолгого молчания. — Просто нехорошо. Получается, что мы с тобой в этом деле оказались по разные стороны.

— Получилось.

— И что делать будем?

— А не можешь ты отказаться?

Арцаков постучал сигаркой по бронзовой пепельнице в виде свернувшейся калачиком ящерицы, стряхивая пепел.

— Не могу. По рукам ударил, задаток взял.

— Большой задаток?

— Двести.

Я вздохнул. Ну, ничего не поделаешь, взялся за гуж…

— Я дам столько же. Верни задаток и откажись.

Арцаков глубоко вздохнул и посмотрел на меня жестко.

— Не могу.

— Почему? — спросил я.

— По рукам ударили уже. Мы работу взяли. Как так — возвращать задаток? Ты, Владимир Алексеевич, наших правил не знаешь. Не в задатке дело. Отказаться от работы после того, как согласился — значит испортить себе репутацию. А в нашем деле репутация — важнее денег. Сам понимаешь — мы же по краю закона ходим. Тут документов не подписывают. В суд не подают. Если слова не держишь — все, никто к тебе не придет, ни о чем не попросит. Да, это было правдой. Просто удивительно, как в делах нечестных существовали свои понятия чести! Как те, кто постоянно нарушал законы государства, опасались хоть немного нарушить законы своего мира! Аристократы, которые кичатся строгим соблюдением законов чести, часто даже понятия не имеют, что есть честь, которую соблюдают намного строже — причем те люди, которых они считают совершенно бесчестными.

— Ну, хорошо, — согласился я, — пусть будет так. Значит, будем по разные стороны, Петр Петрович. Хоть мне этого и не хотелось бы. Но уж тогда не обессудь!

Арцаков кивнул.

— Не обессудь и ты, Владимир Алексеевич.

— Значит, будете жечь? Он удивился.

— Зачем жечь? Припугнем твою Ламанову покрепче. Найдет она денежки — уж поверь мне. Не в первый раз долги требуем.

— Да нет никакого долга! — сказал я сердито. — Обманывают тебя. Письмо это написано под мою диктовку — чтобы шантажиста поймать. Только и всего!

Арцаков пожал плечами.

— Может быть. А может, и нет. Письмо-то есть. Подпись есть. Значит, и должок есть. Меня попросили его взыскать, и я согласился. Вот и все. — Ну и упрям ты, Петр Петрович, — сказал я. — Самому-то не противно? Он набычился.

— А ты меня не попрекай, Владимир Алексеевич, — сказал он, не вынимая сигарку изо рта. — Ты в мои дела не лезь. Мы с тобой хоть и хорошие знакомцы, а все же не родственники. Чем я тут занимаюсь — это не твоего ума дело.

В воздухе отчетливо запахло ссорой, которая могла закончиться чем угодно. Крикни сейчас Арцаков своих «ангелов», и те тут же вынесут меня под белы ручки из конторы — хорошо еще, если бока не намнут. Конечно, просто так я не дамся, но вот только к чему было устраивать эту катавасию?

— Кто хоть заказал, не скажешь? Он мотнул головой.

— Знаешь, что не скажу.

— Ну, ладно.

Я поднялся со стула, подошел к двери и взялся за ручку.

— Так что? — спросил меня из-за стола Арцаков.

Я, не ответив, вышел, стараясь не хлопнуть дверью от злости.

— Куда?

— На Трубную. В «Крым»!

— Может, «Эрмитаж»? — спросил Иван, косясь недоверчиво на мою хмурую физиономию. — В «Крым»!

— Ну, как хочете, Владимир Алексеевич. Да только приличному барину место в «Эрмитаже», а не в «Крыму» будет.

Ну вот, подумал я еще злясь, стоило только пару раз поездить на одном извозчике, как он тебе уже и советы начал давать. Конечно, приличному человеку дорога скорее в респектабельный «Эрмитаж», детище Пегова и Оливье. А не в «Крым», который еще с шестидесятых прославился тем, что возвышался точнехонько над «Адом» с «Преисподней». «Адом» назывался трактир в огромном подвальном помещении между Грачевкой и Цветным бульваром, в котором собирались самые отчаянные разбойники — порой даже изменяя своей излюбленной хитровской «Каторге». Но «Ад» занимал не весь подвал — часть его была отгорожена дубовыми резными панелями — старыми, исцарапанными, протертыми и покрытыми толстым слоем сажи и жира — вероятно, когда-то эти резные панели украшали чей-то богатый дом. Каким образом они попали сюда — уже никто не помнил. Но если помнить, что собирались в аду мастера с большой дороги да любители чужого скарба, то понятно — они не были куплены хозяином трактира. Этого хозяина никто и никогда не видел. Знали только, что зовут его «Сатана» и именно ему относят всю выручку из второй части подвала, которая звалась «Преисподняя», или, как ее здесь величали, «Треисподняя». Она вся была перегорожена кирпичными стенами так, что оставался только центральный проход, освещаемый редкими керосиновыми лампами, и двери по обе его стороны. Здесь, в каморках, не имевших никаких окон, постоянно шла игра. Пускали в «Треисподнюю» только «грандов» московского преступного мира.

Впрочем, таким «Ад» был в семидесятые. Теперь же трактир закрыли, а в подвале разместили спальню для половых ресторана «Крым». Во всяком случае, так говорили всем, кто любопытствовал.

И только надежные люди знали, что «Треисподняя» все еще действовала. Только теперь ею заправляли совсем другие люди. Именно к ним я и ехал. Я никогда до того не бывал в новой «Треисподней» и знал ее только по рассказам знакомых с Хитровки и иных злачных мест.

Вход в новую «Треисподнюю», как мне и рассказывали, был совершенно неприметен с улицы — надо было завернуть за угол мясной лавки, потом пройти кривым проулком и постучать в дверь, на которой не было даже ручки. Так я и сделал. Дверь открылась всего на дюйм — с моей стороны были видно, что она на толстой цепочке.

— Кто там? — спросил сиплый мужской голос.

— Я к Абубакару.

— Зачем?

— Поговорить.

— Он звал тебя?

— Нет, — честно ответил я.

— Тогда уходи.

— Не уйду.

Из-за двери раздался другой голос и задал вопрос на непонятном мне языке. Стоявший за дверью что-то ответил и посторонился. Новый человек молча рассматривал меня — я видел только блестящий черный глаз.

— А! Это ти! — вдруг сказал он по-русски. — Чиго пришол?

Человек с той стороны на мгновение прикрыл дверь, снимая цепочку, а потом раскрыл ее широко и шагнул вперед.

Мой старый знакомец из лаборатории покойного Леонида Брома. Все в том же котелке.

— А, привет! — сказал я. — Ну как, нашли вы того фотографа?

Кавказец стоял молча, не отвечая.

— Ну, ладно, — кивнул я. — Пусти поговорить с Абубакаром.

— Зачем?

— Дело есть.

— Мине гавари.

— Да разве ты и есть Абубакар? Он помотал головой:

— Нэт.

— Ну вот видишь. А у меня разговор к нему. Помнишь, я тебе говорил, что был знаком с Умаром? Так вот, передай Абубакару, что теперь я хочу поговорить с сыном.

Шанс был маленький — я надеялся только на то, что у неизвестного мне Абубакара сохранилось традиционное для всех мусульман уважение к памяти отца. И даже не зная, в чем дело, он примет меня только потому, что ранее меня принимал его отец.

Азиат помолчал, а потом посторонился, чтобы я мог пройти внутрь.

— Стой тут. Сичас приду.

В тесной комнатке не было ничего, кроме старого продавленного кресла, вероятно, принесенного сюда с помойки. Азиат в котелке скрылся за занавесью, а меня оставил вдвоем с типом, лица которого я не рассмотрел — не только из-за полутьмы, но и просто оттого, что пристально разглядывать этого абрека было совсем не вежливо. Но если в театре такая невежливость могла вызывать только презрительное фырканье, то тут я вполне мог напороться на нож.

Наконец «котелок» вернулся и кивнул мне. За занавесью начиналась деревянная лестница вниз. Мы спускались по ней почти в темноте, пока впереди не скрипнула новая дверь.

«Треисподнюю» было не узнать! Кирпичные стены, отгораживавшие каморки от центрального прохода, теперь были заштукатурены и обклеены обоями. Время от времени на стенах висели яркие, плохо нарисованные картины в претенциозных золотых рамах, с содержанием эротического характера. Двери заменили на новые, с номерами. На потолке светили электрические лампы. Вообще все выглядело скорее как тайный бордель, хотя за одной неприкрытой дверью я все же заметил круглый стол, обтянутый сукном. То есть игра тут велась по-прежнему, правда, уже в другом антураже. Шедший позади меня «котелок» заметил неприкрытую дверь и затворил ее.

Мы прошли в дальний конец — туда, где раньше «Треисподняя» соединялась с «Адом», и Котелок постучал в дверь справа.

— Входи, Исмат!

Мой провожатый дал мне знак оставаться, а сам вошел с докладом. Потом высунулся из-за двери и дал знак заходить.

Что я ожидал увидеть? Обычную воровскую малину, ну, может быть, облагороженную в духе нынешней «Треисподней» — с электричеством и обоями. А вот чего я увидеть не ожидал никак, так это библиотеки в английском стиле. И все-таки большая комната, в которую я вошел, выглядела именно так — обитая зелеными полосатыми обоями, кажется, шелковыми, по стенам она была уставлена превосходными книжными шкафами. С потолка свисала большая люстра богемского хрусталя. В глубине стоял стол с бронзовым прибором для письма. А слева, у настоящего камина, труба которого уходила в потолок, сидел в инвалидном кресле молодой человек восточной наружности в коричневом домашнем костюме. На коленях у него лежала книжка, закладкой которой служила старая новогодняя открытка за 1895 год.