Люди и праздники. Святцы культуры - Александр Александрович Генис

том, что его журнал открыл секс (в этом не было ничего нового со времен амебы), а в том, что он сделал эрос респектабельным. Хефнер продавал секс в комплекте с интерьерами, нарядами и другими аксессуарами красивой жизни, включая хорошую прозу. В таком контексте “Плейбой” – целомудренное орудие соблазна. Лишенный спонтанности, непредсказуемости и безыскусности частного опыта, стриптиз становится театром, девушки – куклами, секс – целлулоидным. “Алиби искусства”, как называл этот эффект Ролан Барт, убивал эротизм. Вот почему “Плейбой” перестал будоражить Америку. Чего нельзя было сказать о несгибаемом, как Джеймс Бонд, Хью Хефнере. Только он и жил в придуманном им мире. Чтобы никогда не расставаться с ним, Хефнер заблаговременно купил себе на калифорнийском кладбище склеп по соседству с тем, где похоронена его первая модель – Мэрилин Монро.

9 апреля

Ко дню рождения Эрнста Неизвестного

В первую встречу он ошеломлял напором философского красноречия: два лика Хрущева, черное солнце Достоевского, “красненькие” из Политбюро, битва богов и титанов. Лавина грандиозных концепций, клубки замысловатых метафор, крики пьянящих пророчеств – все это валилось залпом без перерыва. Примерно так я представлял себе Ренессанс. Неизвестный – тоже, ибо не скрывал своих амбиций, главная из которых заключалась в том, чтобы избавить искусство от пошлого “человека в штанах”.

К счастью, сломив собеседника своей непомерной личностью, Эрнст становился доступным и обаятельным. Несмотря на то что завистники обвиняли Неизвестного в гигантомании, в юности у него был трогательный роман с цирковой лилипуткой.

Студия Неизвестного располагалась в сердце Сохо, и он радушно принимал всех, кто заходил. Воспользовавшись этим, мы однажды забрели к нему зимним вечером. Впустив нас в мастерскую, Эрнст попросил подождать, пока он выскочит за угол по неотложному делу. Выходя, Неизвестный автоматически выключил свет, и мы оказались запертыми наедине с его скульптурами в почти полной темноте. Света от уличного фонаря хватало лишь на то, чтобы каменные монстры отбрасывали кошмарные тени.

Неизвестный именовал свои работы, как пишут в песенниках, “раздумчиво”: “Ожидание”, “Терпение”, “Одиночество”. Но не знавшие этого могучие скульптуры с обломками ног и рук сгрудились вокруг нас, как персонажи “Вия”, и, находясь посреди Манхэттена, мы не могли рассчитывать на петуха, разогнавшего бы криком нечисть. Тем более, что зимой светает поздно.

Как это часто бывает, нас выручила водка. Ползком и на ощупь мы пробрались на кухню и открыли холодильник. При свете его одинокой лампочки мы нашли бутылку “Камчатки”, возле которой Эрнст и нашел нас изрядно осмелевшими.

Шли годы, но Неизвестный, крутой утес авангарда, не менялся. Он всегда мыслил и творил с размахом.

– Из студии, – однажды сказал он, не скрывая гордости, – украли скульптуру в две тонны.

11 апреля

Ко дню рождения Тель-Авива

Двоевластие столиц – обычное дело: Москва и Питер, Рим и Милан, Мадрид и Барселона, Токио и Киото, Вашингтон и Нью-Йорк, наконец. Но в Израиле отличия особенно разительны. Издалека Тель-Авив с его небоскребами (и в каждом – бомбоубежище) напоминает Манхэттен. Это город рвется к небу, но Иерусалим – уже там: небо на него давит и сплющивает своей безмерной – неземной – тяжестью.

Тель-Авив тянется вдоль моря, как мечта курортника. Словно Рио-де-Жанейро, город жизнерадостно приник к пляжу. Чтобы вникнуть в его природу, я прошел все 14 километров легкомысленного променада. По пути мне встретились сёрферы, дельтапланеристы, пловцы, смуглые футболисты, ласковые собаки и охотившийся на воробья кот, которого, как всех их тут, звали чудным словом “хатуль”. Кроме него, вроде бы никто не работал. Но, наверное, я не прав, ибо все дела теперь вершат без отрыва от досуга с помощью мобильного телефона, который тут встречается чаще кипы. Необычной эту расслабленную толпу делали лишь частые вкрапления солдат в форме. Все солдатки мне казались красавицами, все солдаты – в очках. Стереотипы мешали рассмотреть реальность, но она мне все равно нравилась. Я нигде не встречал такой симпатичной армии. Как камни в часах, солдаты служили опорой для того ненормального, но привычного хода вещей, который в этих краях уже семьдесят лет зовется жизнью.

– Ты удивляешься, – сказал мне старожил Володя, – потому что не понимаешь простых вещей. Местные – не евреи, во всяком случае в твоем понимании. Они – не гонимые интеллектуалы, про них рассказывают другие анекдоты, они не входят в тайный клуб отверженных, не знают фаршированную рыбу, не поют песен сестер Берри и не тоскуют по Европе.

– Кто же тогда населяет Израиль?

– Израильтяне, библейский народ.

– А как он выглядел?

– Как израильтяне. Воинственное племя, выходцы из которого часто сражались наемниками в древних битвах.

На этом разговор прервался – я рассматривал загорелого парня в гимнастерке. На спине, где висел автомат, она протерлась до дыр.

13 апреля

Ко дню рождения Метрополитен-музея

Впервые я попал туда на второй день после переезда в Америку, и с тех пор не пропускал ни одной выставки. Мет – мой запасной дом, дача души, где я прячусь от политических новостей, домашних невзгод и плохой погоды.

Метрополитен, первый, самый большой и лучший музей Америки, настолько же характерен для этой страны, насколько он отличается от своих прославленных собратьев. Чисто американский феномен, как бейсбол и родео, Метрополитен – самый демократичный музей в мире. Культура здесь живет в вечном музейном согласии, без иерархии и без границ во времени и пространстве.

От моего дома полчаса езды до леса и столько же до Метрополитен. Я не устаю этому радоваться. Не путая природу с искусством, я одинаково люблю и то и другое, находя в них много общего. Мы знаем, что нас ждет в лесу и в музее, но всегда натыкаемся на непредвиденное и чудесное. И лес, и музей – альтернатива обычной жизни. Первый был до нее, второй – после. Один растворяет будни, другой перегоняет их, повышая градус, но оба дарят праздником. Поэтому мы можем бродить по галереям и тропинкам с одной и той же целью – отпустить вожжи и выбраться из обыденного, подставив себя под целительное излучение прекрасного.

Однажды за день, проведенный в Метрополитен, я посмотрел выставку исторических костюмов, картины символистов, сюрреалистические фотографии и папуасские пироги. Потом забрел в китайский садик, где первыми в Нью-Йорке распускаются цветы, и решил, что не прочь, как мумии из египетского отдела, остаться здесь навсегда.

13 апреля

Ко дню рождения Сэмюэла Беккета

Я не знаю другого автора, с которым было бы так трудно жить и от которого было бы так сложно отделаться. Войдя в твою жизнь, он в ней остается навсегда. Я уже перестал сопротивляться. Дело не только в том, что я люблю его книги, мне нравится он сам, и я без устали пытаюсь понять, как он дошел до такой жизни и как сумел ее вынести.

Лучше всего искать ответы в театре. Так ведь сделал и сам Беккет. Исчерпав прозу гениальной