Письма, телеграммы, надписи 1927-1936 - Максим Горький

Вашу гордость борца за свое дело я тоже понимаю, очень понимаю! Но ведь дело это как-то связано со мною, и стыдно, неловко мне оставаться пассивным в те дни, когда оно требует помощи.

Мне известно стало, что Вами заявлено требование субсидии в 20 т. Я осведомлен, что деньги эти Вы получите. Книги Вам буду посылать, семь пакетов посылаю вместе с этим письмом, из Москвы вышлю все свои книжки. Было бы хорошо, если б Вы составили список нужных Вам и послали его в Москву, Чистые пруды, Машков пер., 1, кв. 16.

Затем: мне очень хочется подарить ребятам инструменты для духового оркестра и для оркестра балалаечников. Разрешите? Может быть, среди ребят окажутся талантливые музыканты. А я имею возможность приобрести все это очень дешево.

В Россию еду около 25-го мая, у Вас буду во второй половине июня.

Передайте мой сердечный привет ребятам и научите меня сделать что-нибудь приятное для них. Дорогой друг, — я очень хорошо знаю великое значение маленьких радостей, испытанных в детстве.

Крепко жму Вашу талантливую руку, будьте здоровы!

А. Пешков

9. V. 28.

Sorrento.

923

С. ЦВЕЙГУ

16 мая 1928, Сорренто.

Дорогой Цвейг!

Я очень запоздал поблагодарить Вас за посвящение мне интереснейшей Вашей книги, но — это было вызвано моим желанием познакомиться с нею, а времени исполнить это я не имел, — эти два последние месяца мне очень мешал работать и жить шум, поднятый «празднованием юбилея» моего, мешали и сборы в Россию, куда я на-днях еду. С Вашей блестящей характеристикой Стендаля я познакомился в изложении, может быть, не совершенно точном. Но я читал об этом оригинальнейшем человеке, художнике и мыслителе все, что написано о нем на русском языке и переведено на этот язык, я знаю все его книги. Это, — я думаю, — дает мне право назвать Вашу характеристику именно блестящей, сделанной прекрасным художником, конгениальным Стендалю не только «интеллектуально». Нужно было очень глубоко «прочувствовать» человека, чтоб найти, — как Вы это сделали, — источник его драмы в противоречии между его скепсисом и его романтизмом. Не знаю, было ли это отмечено в европейской литературе кем-либо до Вас, думается, что это — Ваше открытие и Ваша заслуга. Это подтверждает мое убеждение, что художник всегда лучше чувствует художника, чем историк и критик.

Но — не кажется ли Вам, дорогой друг, что драма Стендаля — это драма всех романтиков? Что скепсис вообще и неизбежно сопутствует романтизму? Не чувствуете ли Вы эту драму в Клейсте, Новалисе, Гофмане и даже в таком завершителе не очень глубокого скептицизма французов, каков А. Франс, дальний родственник Стендаля и — невозможный, необъяснимый без родства с автором книги «О любви»?

Может быть, по отношению к Стендалю следует оказать, что его романтизм был производным от скептицизма. На такую мысль наводит объяснение Стендалем романтизма «как правильно избранного лекарства, которое, будучи дано обществу своевременно и уместно, может оказать ему помощь и доставить наслаждение».

На мой взгляд, Стендаль был глубоко и философски человечен, но — без оскорбительной «жалости» к человеку. Мне кажется, что он, задолго до Шопенгауэра, прекрасно чувствовал необходимость морали «со-страдания», а не христианской сентиментальной и бессильной «жалости». И, может быть, именно поэтому он в этюде «Шекспир и Расин» называл немецкий христианский романтизм «галиматьей», что, впрочем, не совсем верно, ибо среди немецких романтиков были хорошие язычники, потому что были скептики, а «скепсис» и христианство противоречивы по существу.

Ваша статья о Стендале возбуждает много интереснейших мыслей, не говоря о ее художественной ценности. Вас не обидит, если я скажу, что характеристика Льва Толстого менее удалась Вам? Это я нахожу вполне естественным и вот почему: Льва Толстого критика еще не изучила в той степени, как знает Стендаля. Толстой — колоссальнейшее, небывалое противоречие интеллекта с инстинктом, — противоречие, которое могло возникнуть только в русском гении. Никто в мире до Толстого не говорил так, как этот человек: «Ум, слишком большой, противен». «Сознание — величайшее моральное зло, которое может постичь человека». Такие мысли посещали Толстого еще в юности, в 1854 г., они мучили его до конца дней, и, мне кажется, освещать. автора «Войны и мира» следует, исходя от этих мыслей. В нем творческая сила художника всю жизнь боролась против инстинкта проповедника, против страха ошибки перед каким-то богом. И, говоря о необходимости помощи людям, Толстой никогда не мог почувствовать ее так человечно, как это чувствовал Стендаль. Христа Лев Толстой искажал гораздо более, чем искажали его, например, Тертуллиан и Лактанций и другие «отцы церкви». Когда он освобождался от Христа, он писал «Казаков», «Хаджи-Мурата», а когда хотел создавать от Христа — получалось скучное «Воскресение».

Простите мне столь длинное «послание». Еще раз — сердечно благодарю за Ваше отношение ко мне.

Крепко жму руку.

М. Горький

Sorrento.

16. V.

924

А. В. ПИКУЛЬ

1928, до 20 мая, Сорренто.

Уважаемая Анна Вацлавовна!

Прошу прощения за то, что я только сегодня благодарю Вас и т. Сысоеву. Присланные Вами рассказы учеников орехово-зуевской школы о Челкаше и Гавриле вызвали у меня желание написать по поводу этих рассказов небольшую статью, и вот я все собирался писать, да так и не написал — уже не напишу. Мешает то, что, не испытав на себе влияния школьной дисциплины, я плохо разбираюсь в вопросах практической педагогии и подозрительно отношусь к философии педагогики. Даже в отрочестве, когда я горько завидовал гимназистам, что вот они — учатся, а для меня это — недоступно, даже тогда мне казалось, что гимназия несколько обесцвечивает моих товарищей, что дети для педагога — кожа, из которой он создает сапоги и туфли «прогрессу». Позднее мне стало ясно, что обучаемый маленький человек интересен и важен не сам по себе, что заботятся не о развитии его индивидуальных способностей, а смотрят на него как на сырье, из которого необходимо выработать нечто единообразное, покорное и удобное для целей третьих лиц, для укрепления тех форм государства, которые не могли возбудить моих симпатий.

О постановке воспитания детей в Союзе Советов рассуждать отсюда, издали, я, разумеется, не считаю себя вправе. Но я должен отметить такой факт: вот уже года три десятки, даже сотни детей — не преувеличиваю — присылают мне коллективные и единоличные письма, в которых они рассказывают о ходе учения, о прочитанных ими книгах и вообще о своей жизни. Не стану говорить о том, как велика радость читать эти милые «каракули»,