Бухта Радости - Андрей Дмитриев

Год, вспоминая свои лучшие торты, он вырабатывал ответ и наконец сумел достичь того, что в крыльях бабочки угадывалась яблочная кожица, в пчеле – цукаты и крыжовник, в мачте фрегата – карамель… Лошадку написал, будто лошадку уже кто-то надкусил, и из надкуса, чуть подтаяв, ползло суфле.

Шли дни, воспоминания о былых тортах иссякли; он принялся писать торты никем, ни даже им самим, не испеченные, произведенные одной его фантазией, стараясь так писать, чтоб вымышленный торт прямо с холста просился в рот. Когда холстов с тортами набралось достаточно, чтобы явить их миру, он снял ползала в галерее на Нагорной и созвал гостей на вернисаж. Гости обдуманно хвалили и озабоченно гадали вслух, как следует назвать его искусство: тортизм или, пожалуй, тортовизм - он так и не сумел понять, над ним смеются, называя тортовистом, тортистом и тортовиком, или пытаются постичь его всерьез.

Торты, написанные маслом, еще неделю повисели в пустом зале галереи, потом их сняли, будто их и не было. В газете Юго-Западного округа вышла заметка “Необычное увлечение”. Заметку эту в двадцать строк, особенно ее название, он воспринял как издевательство. Кто-то потом ему писал и звал на выставку художников-любителей в Саратов, но он не отозвался, впав в хандру. Где-то прослышав, что нету лучше средства от хандры, чем углубленное общение с природой, решил попробовать понять природу. В порядке пробы взялся вновь осваивать пейзаж. Однажды, в поисках приличного пленэра, заехал в Бухту Радости, и виды Бухты показались подходящими.

Был конец марта; лед, день как лопнув, громоздился острыми торосами вдоль берегов; солнце грело, ветер сухо свистел в соснах. Народу в Бухте не было, и шашлыки никто не жарил; лишь два кафе-киоска торговали выпивкой и бутербродами.

Решив писать торос на фоне большой воды, с водозабором на заднем плане, он опустился на прибрежную скамью, но не успел раскрыть этюдник. Какой-то человек подсел к нему, не спрашивая разрешения. С виду приличный и одетый во все чистое, он был нетрезв, к тому же и побит: за темными очками надежно прятались глаза, но синяков на лбу и синих ссадин на щеке очки скрыть не могли.

“Художник?” – начал человек, из-под очков уставясь в воду, и царапнул ногтем крышку этюдника.

“Я не художник – тортовик, – сказал ему тортист. – Но это все уже неважно. Если хочешь, я куплю нам пива”.

“Мне б что попроще и покрепче”, – ответил человек, затем спросил из вежливости, что означает слово “тортовик”.

Тортист пошел, купил в киоске фляжку коньяка “Московский” и вновь уселся на скамью. Писать торосы расхотелось, пить молча на двоих было бы дикостью; он пил и объяснял, что означает “тортовик”, а также “тортовист”, “тортист”. Чтобы объяснить доходчиво и внятно, ему пришлось, пока не опустела фляжка, рассказать о себе все.

“Анамнез, то есть, отчего ты захандрил, мне совершенно ясен, – сказал тортисту человек, когда рассказ был кончен и пустая фляжка уже болталась, брошенная, на волне. – Тебе что торт из крема, что торт маслом – все один черт, и все не в кайф. Ты жаждал славы, слишком много отдал сил – и не добился”.

“Видать, мне не положено добиться, – скривил губу тортист. – Не по таланту, значит, не судьба”.

“Талант здесь ни при чем, он здесь вообще не нужен. Талант неважен, и вообще неважно, чем ты занят. Лучше вообще ничем не заниматься – пусть занимаются тобой”.

“С чего мной будут заниматься?”

“С любви”, – передразнил тортиста человек.

“Ах, полюбите, полюбите кто-нибудь!” – фальшивой фразочкой из песни передразнил его тортист.

“Не кто-нибудь, но все вокруг. Если ты хочешь, чтобы все вокруг тебя любили, не кто-нибудь, еще раз говорю, а все – ты сам обязан полюбить себя”.

Тортист заметил кисло:

“Все себя любят, каждый любит. И я себя люблю, и ты…”

“Вот обо мне пока не будем, – перебил человек, с тоскою провожая взглядом из-под очков пустую фляжку, гонимую волною прочь от берега. – Я не о той любви к себе, которою все себя любят, я – о другой любви к себе”.

“Я что-то не врубаюсь”, – сказал, скучая, тортовик.

“Хочешь добиться, то не просто полюби себя – влюбись в себя изо всех сил, во все глаза собой любуйся, да-да, вовсю раскрой глаза и пяль их на себя. Люби себя бесстыдно! Люби себя взасос, со смаком, люби себя со стоном и причмокиванием! И чтоб твой стон стоял по всей округе, чтобы все видели и слышали твою любовь к себе, иначе проку от нее тебе не будет никакого, ну, разве кроме чмока, коль чмок тебе приятен”…

“Застонешь, чмокнешь сам себя, вот тут и засмеют, – сказал тортист. – И я бы засмеял”.

“Ну, это – если покраснеешь, – поправил человек. – Будешь краснеть, смущаться, устыдишься вдруг своей любви к себе, еще оправдываться пустишься и пустишься пускаться в объяснения – тогда, конечно, точно засмеют. Тогда и я бы засмеял. Не смей краснеть, любя себя, – и покраснеют все вокруг от зависти! Люби себя с вызовом – и вызов будет принят с благодарностью! Льсти себе вслух, но только грубо, безоглядно льсти – и будут льстить тебе!”

“Так уж и будут?” – нервно хмыкнул тортовист.

“Конечно, будут, но не грубо. Они, чтоб уважения к себе не потерять, будут тебе тонко льстить”.

“Неубедительно, – сказал тортист с легкой издевкой. – Неясно: почему можно добиться, любя себя навзрыд”.

“Вижу, непросто убедить, – сказал человек важно. – Тут без ста грамм не обойтись”.

“Я – что? Я не торгуюсь”, – сказал тортист и вновь направился к киоску.

После недолгого досуга, потраченного на глотки из новой фляжки, тортист сказал нетерпеливо:

“Ну, убеждай”.

“А ты сперва заметь, кто добивается?… – с еле заметной неохотой начал человек. – Об избранных, о тех, кто ищет смысла, истины и совершенства, мы здесь сейчас не будем: их мало. Они не жаждут, даже если добиваются, и добиваются не потому, что жаждут, а если даже жаждут – добиваются не все. Их понимают после смерти, да и то не всех; сказать точнее, врут, что понимают… Ну их совсем! Давай о тех, кто жаждет, как и ты, но добивается. Чтобы добиться, нужно выбирать: перед тобою разные пути. Путь первый, очень ненадежный – состязание. Тут нет гарантии, что добежишь первым, поэтому надежды очень мало”.

“А если добегу?”

“А где гарантия, что ты этим всех обрадуешь?”

“Верю. Проехали. Есть другой путь?” – спросил тортист нетерпеливо.

“Быть непохожим, быть единственным… стараться удивить. Оригинальность – тоже путь, и тоже ненадежный: ты в этом убедился сам”.

“Да уж”, – кивнул и хмыкнул тортовик.

“Путь третий, тоже ненадежный… Снимать покровы, оголять, разоблачать, язвить пороки, язвы обнажать, потом солить… Изобличать, учить и тыкать мордой в грязь. Почетный путь, но, повторяю, ненадежный. Можно добиться, но при этом можно в рожу получить. А можно в рожу получить, но ничего при этом не добиться. Опасный путь, и я бы не советовал… Есть лишь один надежный путь”.

“Ах, все же есть?” – подначил тортовист.

“Конечно, есть! Не оголять, но собственным примером предложить самим сорвать с себя покровы и оголиться, самим помучить свои язвы, самим достать наружу свою грязь, чтобы самим уткнуться в нее мордою и хрюкнуть. Но не буквально громко хрюкнуть и не буквально снять покровы (тем, кто не жаждет – им-то к чему идти против приличий?), но мысленно, наедине с собой… Ты только дай вовсю услышать твой громкий стон любви к себе – тебе немедленно ответит неслышный хор таких же стонов. Потом уж во весь голос тот же самый хор тебя восславит и превознесет…”

“За что?”

“О, черт! Ну, до чего ты туп, тортист! Я ничего – ты понял? – ничего нового или мудреного тебе сейчас не говорю! Я говорю одни банальности… Как же, за что?… Да если кто-то смеет оглушительно чмокать себя во все места на людях, то им-то, им-то и в тиши-то, и совсем не оглушительно себя почмокать – да сам Бог велел! Лишь тот, кто научает быть собой во всем довольными, необходим. Лишь он один добьется, если жаждет”.

“Ты, я гляжу, уж точно не добился, – сказал насмешливо тортист, в ушах которого, подобно залетевшим мухам, еще скребло противное “ты туп”. – Или не жаждешь?”.

“Я, тортовик ты мой хороший, жажду. Но я не славы жажду – Клавы… Я не дурачусь, ты не думай. Ее действительно зовут Клавой… И тут ты прав, я не добился. Нет к ней путей!”

Тортист глянул на него свысока. Сказал уверенно и утешительно:

“Так не бывает”.

“Еще как бывает. Она ведь замужем”.

Тортист не смог удержать в себе сочувственный смешок:

“Что, это муж тебя побил?”

“Муж не побил – споил и отпустил… Она побила”.

“Тяжелый день”, – вздохнул сочувственно тортист.

В ответ услышал:

“Это было не сегодня… Да и сегодня – тоже. Не удержусь, приду к их окнам, чтобы ее нечаянно увидеть; муж говорит в окно: “Давай, поговорим…””

“Потом он поит, ты уходишь, и она…”

“Да”, – торопливо перебил тортиста человек.