Лев - Конн Иггульден

словам спартанца. На этих двух палубах собрался весь Делосский союз. Но для того ли прибыли спартанцы, чтобы присоединиться к симмахии?

В свете факелов внушительная фигура Павсания привлекала к себе общее внимание. Железная решетка, державшаяся на железном же стержне, была сдвинута вверх и тускло мерцала, отражая пламя углей в жаровне. Когда же спартанец склонялся над бортом, огненные блики разбегались по воде. На темном море они выглядели лужей пролитого золота. Цари и военачальники ждали, когда Павсаний заговорит. Свет падал на него сверху и немного сзади, и лицо Павсания оставалось в тени, даже когда он кивнул Аристиду и тем, кого знал. Тисамен тоже поднял руку, приветствуя кого-то в толпе. Возможно, это была уловка и таким образом прорицатель напоминал о связывающих их узах, а возможно, он действительно узнал кого-то, вместе с кем смотрел при Платеях в лицо персидскому войску. Они выжили, когда думали, что умрут. В каком-то отношении эти узы связывали так же крепко, как клятва Делоса.

Павсаний немного нервничал. Он был регентом при сыне Леонида, при Платеях же не признавал над собой ничьей власти. Но здесь, на Делосе, он встретился лицом к лицу с вождями Афин и семидесяти городов и царств. Как далеко заведет его свойственная спартанцам самоуверенность? Перикл не знал.

– Я благодарю богов за то, что вижу здесь так много друзей, живых и в добром здравии, – начал Павсаний.

Его зычный голос, казалось, был создан для того, чтобы обращаться к толпе. Перикл считал голос одним из лучших своих качеств, и видеть, как таким же даром с успехом пользуется другой, было неприятно. Павсаний доказал свою храбрость на войне. Он вел за собой людей точно так же, как это сделал Кимон. Временами казалось, что Периклу так никогда и не представится случай проявить себя перед Фетидой. Если… Он поймал себя на том, что мысли приняли странный оборот. Она стояла прямо перед ним, и в свете носового факела ее фигура вырисовывалась под белым одеянием. Перикл положил руку ей на талию, представив, как обнимает и притягивает ее к себе. Все его тело пылало жаром, а по щеке, почти как слеза, пробежала струйка пота.

– Некоторые из вас узнают меня по Платеям, – продолжил Павсаний. – Те, кто был там в тот день, кто стоял со мной против персов, знают, что я – человек не опрометчивый. Спросите любого из совета Афин – они подтвердят. Я сам выбираю время – когда ждать и когда выступать, следуя в этом воле богов. На войне командует Спарта, и я – сын Спарты здесь, среди вас. Я вижу разные лица и разные облачения – вы все знаете меня: кто-то слышал обо мне от других, кто-то сражался рядом со мной.

Перикл нахмурился – Павсаний говорил так, как будто это он, а не Ксантипп, собрал их вместе на Делосе. Как будто они добирались сюда, чтобы выслушать речь спартанца. Тем не менее его выступление произвело должное впечатление, и Перикл видел это своими глазами. Павсаний сделал их всех частью судеб великих людей. Он обращался к ним не как к равным – Перикл слишком хорошо знал высокомерие спартанцев, – а как к соратникам, братьям, которые объединились ради великого предприятия. Именно таков и был дух Делоса, и Перикл мог только гадать, взял ли спартанец нужную ноту случайно, почувствовав настроение толпы, или Аполлон и Арес своим благословением вложили в его уста правильные слова. Никто не мог отрицать невероятную, невозможную победу при Платеях. И семя победы посеял сам Павсаний, который первым привлек на свою сторону Тисамена, истолковав слова оракула так, чтобы они устраивали их обоих. Возможно, из них двоих именно Павсаний был настоящим любимцем богов. Сейчас в его присутствии улыбались и капитаны, и цари.

– Я вижу среди вас тех, кто прибыл с побережья Ионии, – произнес Павсаний, оглядывая собрание. – Вы можете рассказать остальным, как Персия постепенно возвращается – через торговлю, чиновников, через свои мелочные законы и через уста людей, которые берут персидское золото, чтобы славить империю и ругать свободу.

В толпе закивали, и Павсаний тоже кивнул.

– Персия потерпела поражение при Платеях и при Саламине, где такие люди, как Фемистокл, Ксантипп и Кимон, сражались бок о бок с Эврибиадом из Спарты и где мы дали отпор врагу, многократно превосходившему нас. Мы одержали победу над ними на море и на суше, однако Персия не исчезла, и среди нас есть те, кто считает, что нельзя позволить ей снова стать сильной и предпринять новый поход. До сих пор мы только отбивались от них и впадали в спячку. Нам нужно избавиться от этого проклятия. Они пришли на фенхелевое поле Марафона, где Аристид и Ксантипп сотворили такие чудеса, о которых будут рассказывать тысячу лет. И все же та великая победа принесла Афинам всего лишь десятилетие мира – пока они не пришли снова.

– Что мы можем сделать? – крикнул кто-то.

Уж не один ли из спартанцев, подумал Перикл.

Павсаний помолчал, словно в раздумье, и ответил:

– Если гадюка устраивает гнездо под полом дома, мы не сидим сложа руки и не ждем, пока ее детеныши начнут заползать ночью в наши комнаты. Нет, мы находим гнездо и выжигаем дотла.

Окинув взглядом собравшихся и увидев на многих лицах сосредоточенность и целеустремленность, он протянул руку, указывая на темные, неподвижные воды:

– Это наше море, вечное. Оно названо в честь отца Тесея, Эгея, и мы плаваем по нему от Крита до Фракии, от Афин и Аргоса до побережья Ионии. Мы заслужили эту свободу, это право кровью и потом. При Марафоне, при Платеях и при Саламине. Мне говорили, что Персидская империя огромна, что она простирается далеко на восток – за пределы воображения. Однако же именно по этому морю Одиссей возвращался домой, и здесь Ясон искал руно. Оно – наше.

Павсаний сделал паузу, и никто не выкрикнул из толпы – все ждали, пока он подберет нужные слова. Потом он вскинул руку, как будто выхватил их из вечернего воздуха.

– Я – спартанец. Я знаю, что нет никаких истинных прав, никаких законов, кроме почитания богов и уважения того, что мы считаем своим. Все хорошее должно быть завоевано такими, как мы, вырвано из рук врагов… или отдано. Ничего другого жизнь нам не должна.

Это говорил человек, бывший регентом в Спарте и за одно лето познавший всю власть царя. Перикл внимал ему с невольным восхищением и благоговейным трепетом. Лучшего оратора он еще не слышал. Все застыли в молчании. Даже Тисамен стоял, склонив голову, словно в присутствии святыни.

Павсаний улыбнулся,