Тебя, как первую любовь (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение) - Генрих Волков

Не безответным рифмачам,

Готовлю язвы эпиграмм!

О, сколько лиц бесстыдно-бледных,

О, сколько лбов широко-медных!

Готовы от меня принять

Неизгладимую печать!

Легкий, ненавязчивый юмор Пушкина, словно смягченный до полутонов, зоркая, смекалистая насмешливость человека бывалого, тертого и перетертого жизнью, но сохранившего ясный, незамутненный, широкий взгляд на вещи, способность как добродушно посмеиваться и над собой и над обстоятельствами, так и возвыситься до гневного обличения - все эти черты личности поэта и черты его поэзии еще ждут своего исследователя, и без уяснения их невозможно понять и народности пушкинской поэзии.

Как все же описать небывалость пушкинского стиха? Достанет ли для этого слов? "Неистовый Виссарион" нашел такие слова: "...он нежен, сладостен, мягок, как ропот волны, тягуч и густ, как смола, ярок, как молния, прозрачен и чист, как кристалл, душист и благовонен, как весна, крепок и могуч, как удар меча в руке богатыря. В нем и обольстительная, невыразимая прелесть и грация, в нем ослепительный блеск и кроткая влажность, в нем все богатство мелодии и гармонии языка и рифмы, в нем вся нега, все упоение творческой мечты, поэтического выражения. Если 6 мы хотели охарактеризовать стих Пушкина одним словом, мы сказали бы, что это по превосходству поэтический, художественный, артистический стих, - и этим разгадали бы тайну пафоса всей поэзии Пушкина..."31 Принято говорить о гармоничности пушкинской поэзии. В самом деле, его стихам присуща уравновешенность настроений, просветленность, примиряющая противоположное, непримиримое, казалось бы. И если поэт начинает описывать мучительное состояние неразделенной любви, то заканчивает так:

Вот страсть, которой я сгораю!..

Я вяну, гибну в цвете лет,

Но исцелиться не желаю...

Сентиментальные поэтические жалобы вдруг окрашиваются шаловливой улыбкой самоиронии, и стих становится очаровательной миниатюрой. Как в послании "Друзьям":

Богами вам еще даны

Златые дни, златые ночи,

И томных дев устремлены

На вас внимательные очи.

Играйте, пойте, о друзья!

Утратьте вечер скоротечный;

И вашей радости беспечной

Сквозь слезы улыбнуся я.

Поэт меланхолически наблюдает за веселящимися товарищами, думая о бренности сущего, о скоротечности жизни, и заканчивает "сквозь слезы улыбнуся я". Эта улыбка сквозь слезы, усмешка сквозь грусть постоянно проявляется в пушкинской поэзии. И поэтому часто к ней применяют слова:

солнечная, лучезарная, жизнерадостная, исполненная чувства меры.

А Белинский даже сказал - елейная. И более того, по его мнению, она кроткая, созерцательная, страдающая от диссонансов, но примиряющая их, признающая их неизбежность. И не видящая "идеала лучшей действительности и веры в возможность его осуществления".

Вот, оказывается, до чего гармония и чувство меры доводят!

Неосторожное суждение это потом на разные лады повторялось многократно. Пушкинской "гармонией и мерой" критики потом нередко укоряли и меряли других поэтов.

И понятны гневные строки великой русской поэтессы Марины Цветаевой:

Критик - ноя, нытик - вторя:

"Где же пушкинское (взрыд)

Чувство меры?" Чувство - моря

Позабыли - о гранит

Бьющегося?..32

Вот это образ - точный. Пушкинская гармония, мера - грани морской набережной. А само море - то бушующее девятибалльными штормами, то синеющее лучезарной голубизной, то хмурящееся, то искрящееся, то набегающее шаловливой волной - вечно изменчивая, вечно бунтующая, мятущаяся стихия!

У Пушкина целая палитра эмоциональных красок, со всеми мельчайшими тонами, полутональностями, оттенками.

Какой ураган чувств в пушкинском шедевре "Я помню чудное мгновенье". И - укрощенный ураган в другом шедевре:

Я вас любил: любовь еще, быть может,

В душе моей угасла не совсем;

Но пусть она вас больше не тревожит;

Я не хочу печалить вас ничем.

Я вас любил безмолвно, безнадежно,

То робостью, то ревностью томим;

Я вас любил так искренно, так нежно,

Как дай вам бог любимой быть другим.

Кто из поэтов мог бы так написать? Лермонтов бы не смог: другой был человек, другой характер. Подражать Пушкину нельзя, да и никто из больших поэтов и не стремился следовать за ним, понимая, что тайна пушкинского стиха вовсе не в найденных им канонах, а в неповторимости его личности.

Пушкин мера? Пушкин - море!

Одна из характернейших черт пушкинской поэзии - это лаконизм, предельная сжатость, спрессованность содержания. Никаких длиннот, никакого "разжевывания", ничего лишнего. Даже, напротив, Пушкин часто недоговаривает, набрасывая лишь прерывистые штрихи образа, давая возможность читателю самому домыслить, достроить в своем воображении полную картину.

Черта эта особенно проявилась в лирике последних лет, в маленьких трагедиях, в "Медном всаднике". Современники поэта сетовали на эскизность, незавершенность, недосказанность, сложность этих произведений. А дело было в том, что Пушкин обращался уже к новому, грядущему читателю, который способен не только на пассивное восприятие, но и на активное сотворчество с поэтом, на собственную работу интеллекта, фантазии, воображения, на реконструкцию недоговоренного, недосказанного поэтом. Тут не недостаток, а высочайшее достоинство пушкинской лиры, ее образно-смысловая объемность, многоплановость, бездонность, неисчерпаемость, а значит - и бессмертность!

Никто в свое время не сказал так много верного и глубокого о Пушкине, как Белинский. Но и его критической прозорливости оказалось мало.

Нам, далеким потомкам, из нашего далека - виднее. И нам странно, например, читать у Белинского, что пушкинская поэзия - более чувство, нежели мысль, и потому пора ее "миновала совершенно".

Но как раз едва ли не главное достоинство пушкинского стиха, достоинство, неподражаемое в своем совершенстве, - это единство мысли и образа, причем такое единство, когда образ не привлечен в качестве иллюстрации, а когда сама мысль - образ, когда глубокое размышление передается образом и вызывается им, а не навязывается читателю насильственно.

Перечитаем хоть его "Бесов":

Мчатся тучи, вьются тучи;

Невидимкою луна

Освещает снег летучий;

Мутно небо, ночь мутна.

Еду, еду в чистом поле;

Колокольчик дин-дин-дин...

Страшно, страшно поневоле

Средь неведомых равнин!

Волосы встают дыбом, когда вчитываешься в эти строки, в эти скачущие, словно колдовские, шаманящие звуки:

"Эй, пошел, ямщик!.." - "Нет мочи:

Коням, барин, тяжело;

Вьюга мне слипает очи;

Все дороги занесло;

Хоть убей, следа не видно;

Сбились мы. Что делать нам!

В поле бес нас водит, видно,

Да кружит по сторонам..."

Что это? Страхи заблудившегося одинокого путника, закруженного метелью? Конечно. Но и другие ассоциации вызывает эта жуткая пляска бесов. Это не снежная равнина только, это вся Россия в круговерти метели и зимней стужи, это Россия после подавления декабрьского восстания, когда рухнули все надежды, когда впереди "хоть убей, следа не видно" - "мутно небо, ночь мутна" - и судьба человека во власти бесовской пляски. И полная безысходность:

Сил нам нет кружиться доле;

Колокольчик вдруг умолк;

Кони стали...

Пушкин писал это в 1830 году, вовсе не зимой, а осенью, писал в Болдине, отрезанный от мира холерными карантинами, - сердцем болел за Россию, придавленную жестоким деспотизмом, умирающую от страшной эпидемии, от беспросветности, от нищеты.

Образ-мысль у Пушкина имеет широчайший диапазон: от, так сказать, "философии сердца", "философии житейской" до таких художественных обобщений, которыми охватываются судьбы человечества и мироздания.

Вращается весь мир вкруг человека, - Ужель один недвижим будет он?

Давно замечено, мышление образами - самая объемная, самая "экономная" форма человеческого мышления, где содержание словно спрессовано до взрывчатой силы и способно от читательской искры вспыхнуть фейерверком ассоциаций. Приходит в действие "цепная реакция" - образ возбуждается непосредственно от образа, минуя длинные логические переходы и рассудочные каталогизирования и рождая аналогии удивительные, обнаруживая сходство в несхожем, сталкивая несопоставимые для холодного рассудка стороны действительности, позволяет постигнуть ее и мысленно глубже, вернее.

Всякий подлинно великий поэт - мыслитель, открывающий перед нами новые миры, новые вселенные. Но.чем более он велик, тем последовательнее он ищет новые образные системы, тем - добавим - смелее, неожиданнее его поэтические образы! Как помним, Вяземский восхитился метафорой Пушкина "в дыму столетий". Для нас сейчас этот образ кажется привычным, а тогда это было невиданным поэтическим дерзанием, прорывом в новую образную систему мышления, которой не знали ни Державин, ни Батюшков. Помните, Вяземский заметил: "Державин испугался бы дыма столетий".