Новый Мир ( № 4 2010) - Новый Мир Новый Мир

Найман Анатолий Генрихович родился в Ленинграде в 1936 году. Поэт, прозаик, эссеист, переводчик. Живет в Москве. Постоянный автор “Нового мира”.

*      *

  *

Красота — была, красота — была.

Красота в переводе на мой

означает “была”. И сожгло дотла.

Ноль без палочки. И не ной.

Пепел шелком лег, и дымок взвился,

и на кукольном лбу зола.

Красота — была, вот и правда вся,

как глагол в прошедшем на - ла .

Только юность — цель, только юность — дар,

остальное — бурьян-былье.

А она — разбой и потом пожар,

и до смерти помнишь ее.

А что вся цветной витраж и пуста,

так и жизнь ни добра, ни зла,

ни кола, ни двора. А она — красота.

Красота. Что значит — была.

*      *

  *

Я встречал две тысячи десятый.

Он был пуст, но с пробочкой притертой —

ею скрипнуть, и взметнет флакон

шлейф молекулярный аромата.

Мне ль не знать в мой семьдесят четвертый

год в монистах ликов и имен?

Оптикой стекла в шлифовке тонкой

проплывала тень из смертной сени,

как в киношной вьюге человек.

В антиквариат, в комиссионку

кровь несли как артефакт и семя.

Время шло, как оренбургский снег.

Десять новых лет — но те, не эти.

Гравитационная морока

шахт уральских. А сперва Париж.

Гильотинный нож десятилетье

отмеряет единицей срока.

Целиком. И не ноблесс оближ.

Покажите мне Наполеона.

К трауру подшитые плерезы.

Сшибку армий. Шевеленье плазм.

Лето боно, здравствуй, лето боно,

ар-нуво, серебряные слезы,

слов анестезических миазм.

*      *

  *

Ни гайдновских, ни Моцарта гармоний,

когда с маршрута снят и не звенит трамвай,

сегодня не придумать монотонней.

Нам Брамса, Стра и Шости подавай

как минимум! А то монаха Пярта,

а то и кашель с мест между долями Гу-

байдулиной — скрежещущую кварту

дыханья над могильным ни гу-гу.

Не выдох слаб — запал в гортани клапан.

До крови губы к мундштуку впритык.

Лохматы волосы смычка. Залапан

мазутной пятерней тромбоновый кадык.

Сел голос, и не стать ему вчерашним.

Ну что ж, раз так, и ты зурну, абрек,

вскинь, как обрез. А ведь каким домашним

был, даже озверев, двадцатый полувек.

Полудвадцатый век — трамваев полутрезвых,

не вправивших суставный сгиб и свих

бульварных рельс. Из-за чего в оркестрах

истаял струнных крик и смерзся духовых.

*      *

  *

Осока режется. Оса втыкает шприц

и вводит яд. Есть что-то в них от жриц.

Одна слепа, другая лупоглаза.

Вселенная для них — питомник жертв,

а сохлый струп и в жилах темный жар

суть толмачи немого их приказа.

Что ты природы царь, гласит он, а они

сама природа, труд ее и дни

и формы. Шип и край не признак злобы.

Ни кровь, ни боль не зло. Их клясть — одно

и то же, как на заумь ни-не-но

речь заменять. А кстати, хорошо бы.

Вселенная в кульке плетеном из осок

летит, как из пращи голыш в висок,

звенящим роем брюхо опоясав.

С ней я, и жало жалкое мое,

и мой язык — травинки лезвиё,

и сердце в западне пяти байпасов.

Пока туда-сюда тащусь я и топчусь

и, урывая света по чуть-чуть

и воздуха себе в роскошном лете,

в неструганый доспех не заперся,

коли, осока, приставай, оса,

не обижайте, жальте, не жалейте.

*      *

  *

Слово, которым мой слух полстолетья назад

алые губы ожгли (а кому-то столетий

и пятьдесят), на подернутый пеплом закат

нанесено, на промчавшийся ливень и ветер.

Слово пещерное, выхваты тьмы из костра,

вопль заклинания чувств под сердитые бубны —

то же, что только что, давеча, только вчера.

Участь безумных речей. Ибо речи — безумны.

Что это было? Чему научило меня

беглое слово? Тепло его выдоха. Голос,

им порожденный. Ожог ледяного огня.

Жизнь посулившее. Жизнь затянувшее в коллапс.

*      *

  *

Кому позавидовать? Некому,

когда требуху и мослы,

как хворост, отвозят телегами

по бархату тихой золы.

Когда, как Бодлер у Некрасова,

под бредни куста-вещуна

отходную тысячеразово

гоняет пластинку чума.

Нет сил у живых на отчаянье,

на обморок внутрь или вне,

на зрение и на дыхание —

кому позавидовать мне?

Чьей кротости хворой, чьей храбрости

займет, затворожившись, кровь,

чтоб слить относительной радости

стакан в абсолютную скорбь?

Вы слышите? Ну, так и слушайте,

пока коченеют слова,

как в дроги впряженные лошади,

как прошлого века лафа.

*      *

  *

Из шелеста листьев, из плеска воды

мы ловим словцо, полсловца предсказаний

великой удачи и легкой беды.

Мы все расшифровщики краденых знаний.

Мы все самозванцами вышли в жрецы.

А что! Если грубых материй бормочет

язык, отзываясь на властное рцы,

то разве не нужен ему переводчик?

Вот ты и возносишься, гордая тварь

рассудка, над трепетной тварью безумий.

А вспомни, какой открывает словарь,

когда говорить начинает, Везувий.

Бореи удушат струю, а листву

обрушат. И почерком твердым, не смутно

безмолвье на девственном выведет лбу:

беда навсегда, утешенье минутно.

*      *

  *

Так вышло, и Бог с ним.

Ты мне была товарищ,

пусть мы и целовались,

как Князев и Кузмин.

Наш белый пароход

бочком катился в гавань,

пер, как осетр на камень,

на нерест, наспех, вброд.

На палубе оркестр

гонял фокстрот в финале,

но мы не танцевали,

ленясь подняться с кресл.

Все были живы: я,

ты, бои-прибалтийцы.

На мол самоубийцей

держала курс ладья.

Качало синьку джинс,

как в прачечной, прибоем,

и, чтоб спастись обоим,

пришлось таранить жизнь.

*      *

  *

Лежал. Не как всегда, а наново

как будто было мне лежать.

Читал Георгия Иванова —

и ждал. И так хотелось ждать!

Чего? С утра — прихода вечера,

а ночью — хоть и ничего.

И даже грубый окрик нечего!

звучал утешно, не мертво.

*      *