Уезжающие и остающиеся (сборник) - Евгения Басова

А вот и сама Наташа, на площадке. Скукоженная, сутулая, в чёрной курточке. Глазки у неё узкие, нос широкий. И этим носом она вечно хлюпает.

Рядом с Наташей, вижу, наш дворник-гном. Он не выше меня, но для Наташи он должен казаться великаном. Наташка почти на год меня старше. Но ростом она даже меньше Толика.

– Кто это делала так нехорошо? – спрашивает у Наташи дворник. Вообще, по-русски он говорит нормально. Но если его рассердить, он начинает путать и род существительных, и формы глаголов. Да мало того, мне кажется, он забывает и свой родной язык. Стоит сейчас перед Наташей и ищет, что ещё сказать.

Наташа пожимает плечами.

– Я же говорю, я не знаю. Он мне не говорит…

– Кто не говорит? – не понимает дворник.

Наташка, глядя в пол, отвечает:

– Я не видела, кто это сделал. Он не признавался в любви. Я не знаю, кто это меня любит.

– Я знай, – отвечает дворник. – Тебя любит плохой человек. Хороший человек не пачкать стены. Хороший человек знает: хороший люди свой труд тратить, стену делать. Шпатлёвка, покраска – всё трудно…

Наташе и самой теперь тратить свой труд. Когда появляется свежее объяснение в любви, она волей-неволей выходит с ведром и тряпкой. А из квартиры несётся голос её отца, дяди Гены:

– Приваживаешь ухажёров, дрянь? – конечно, если он дома, а не на заработках.

Наташа налегает на тряпку всем своим воробьиным весом, как пахарь налегает на плуг. Да только силёнок у неё не как у пахаря.

Я оцениваю размер новой надписи – с ней же до ночи не справишься.

– Хочешь, – говорю, – помогу тебе?

Наташа сверкнула на меня исподлобья недобрым глазом.

– Нет уж, – ревниво говорит. – Это мне написали, я и стирать должна.

Мне-то что, пусть стирает.

Вхожу в квартиру – и что-то не встречает меня Коп. Он же только услышит скрежет ключа – и уже здесь, у порога. Он что, удрал от нас? Утром проскочил в дверь, когда кто-то выходил впопыхах? И это его, Копа, я видела? Но он меня на улице и знать не захотел.

Спрашиваю у Толика:

– Где Коп?

А Толика будто не касается, что Копа нет. Толик тетрадку мне суёт:

– Смотри, правильно здесь? Нам в школе сказали, кто эти задачи все решит, того отправят на городскую олимпиаду. А кто победит в олимпиаде, тому уже можно будет поступить в гимназию…

– Дурень ты, – говорю. – В гимназии трудно учиться.

– И что? – как взрослый, отвечает Толик. – Ты учишься, и Мишка учился. Если хочешь что-то сделать, сначала всегда бывает трудно. А после простой школы разве можно без денег куда-то поступить?

Оказывается, Толик на меня смотрит. Я для него пример, как Мишка. А я-то иногда готова всё бросить, назад в простую школу попроситься. И пусть надо мной смеются сколько хотят – «не потянула»…

И что-то мне так стыдно стало этих мыслей.

– Ладно, – говорю Толику. – Потом посмотрим твои задачки. А сейчас одевайся, Копа пойдём искать.

Дворник подметает у мусорных контейнеров.

– Так это ты, – говорит, – своего, что ли, утром не признала?

Копа с утра он не видел. Как тот сиганул через кусты, так и с концами. Пошли мы вместе за угол, там Косачиха бродячих котов кормит дважды в день. Стелет на асфальте чистые листы бумаги – как тарелки, и на каждый из большой кастрюли выкладывает комкастую кашу. Она её варит специально. Наш Коп бы оскорбился, если бы его попытались такой кашей накормить. Коп избалованный. Здесь его нет.

Бездомные коты уже заранее собрались у глухой стены. Выставка: Прошак, Бандит, Черныш и вся прочая компания. По Косачихе часы проверять можно.

Косачиха смотрит, чтобы каждый ел из своей «тарелки» и чтоб они не дрались. Дворник хотел ей помочь, взял одного проныру за загривок, ткнул мордой в свободный лист:

– Здесь твоя порция, кушай!

И тут Косачиха давай на дворника кричать, что котов бес-че-ло-вечно хватать за шкирку, им же больно.

Толик говорит:

– Ну почему? Мой братик говорит, что это мама их так переносит. Вот посмотрите, он может сгруппироваться… – и тянется к здоровому облезлому коту, чтоб показать. Хватает за загривок его, тянет. Кот огрызается.

А Косачиха смотрит на Толика, думает о чём-то своём. Губами шевелит.

– А что, – спрашивает ласково, – у вас ещё один братик появился?

Глазки у самой так и блестят.

Дворнику на нас кивает:

– Папки-то у них нет. Папка давно пропал.

Толик говорит:

– У меня давно братик появился.

Косачиха вся напряглась.

– Сколько ж ему сейчас? – спрашивает.

Толик отвечает:

– Ему семнадцать лет. Он в Москве учится…

– А, Мишка, – сразу как-то сдувается Косачиха. Мишку-то она знает.

И тут же начинается:

– Это, выходит, Мишка у вас кота за шкирку таскает? Ладно бы маленький мальчик, а то – семнадцать лет. Тебе-то, школьнику, стыдно уже, а тоже, видать, мучил котёнка, глядя на старшего-то брата. Я думала, у нас в подъезде только Валерка нелюдь; оказывается, и вы не лучше будете. Не зря же, не зря ваш котик убежал. А теперь, верно, Николаша уже съел его.

– Как это – съел? – спрашиваю.

– Скушал, – объясняет Косачиха. – Или ещё скушает. Ваш котик домашний, доверчивый. Вот Николаша подманит его… Что кушает он, как ты думаешь?

Она сделала зверское лицо, рукой махнула:

– Во-о-он там через дорогу, в лесопарке, разведёт костёр и сготовит себе вашего котика…

Толик набычился, а дворник и говорит Косачихе:

– Ты бы людей так любила, как любишь котов.

Косачиха и рот открывает.

– Каких людей?

– Николаша иной день и корки чёрствой не видит. Ему бы твоей каши. Или щец ещё… – точно поддразнивает дворник Косачиху.

А та и ведётся. Становится в угрожающую позу.

– Щец, значит?

– Ну да, – не моргнув глазом отвечает дворник. – А ты всё котам да котам…

– А надо – тому Николаше? – выдыхает Косачиха, а больше ничего выдохнуть не может.

Мы уходим, а в спины нам несётся:

– Кто работает, у того есть своя чёрствая корка!

Вечером раздаётся звонок.

Мама говорит:

– А вот и тётя Анжела с Наташей к нам.

И верно, это Наташка с тётей Анжелой. Наташа прижимает к себе подушку, у тёти Анжелы целый ворох тряпок – ночные рубашки, одеяло. Дядя Гена приехал из Москвы. Он туда ездит строить что-то, месяцами его не бывает дома. А когда он возвращается – начинает наводить дома порядок, и тогда тётя Анжела и Наташа ночуют у нас. Дяде Гене кажется, что без него здесь порядка не было. Он, дядя Гена, вообще непредсказуемый. Сегодня он может подарить Наташе супердорогой мобильник – мне такого с маминых заработков не видать, – а назавтра швырнёт этот мобильник в окно, и он разлетится вдребезги, дворнику и подметать ничего с асфальта не придётся. Но Наташка не сильно огорчается – знает, что в скором времени папа купит ей новый мобильник, ещё лучше прежнего.

А то как-то у них на кухне в сердцах дядя Гена въехал в окно кулаком. Стёкла брызнули – и всё семейство потянулось в травмпункт накладывать швы. Тётя Анжела попросила меня сходить вместе с Наташей – им же с дядей Геной нужен взрослый травмпункт.

Наташка там, в травмпункте, даже не пикнула. А на все вопросы, как ей удалось раскроить руку, она отвечала как обычно – не поднимая глаз, чуть слышно:

– Ну, стёклышки были. Красивые. Я играла со стёклышками…

Сейчас те порезы уже зажили, и шрамы от них стали почти незаметными. А сегодня из нового у неё только синяки – на плече от пальцев и на щеке большой – видать, дядя Гена ей залепил пощёчину за ту надпись в подъезде. Она что, виновата, что ей пишут?

Мы трое – Толик и я с Наташей – укладываемся на диване. Взрослые ещё сидят на кухне. Обычно, когда соседи ночуют с нами, тётя Анжела плачет, а мама утешает её. Но сегодня всё наоборот. Наташка и Толик спят, а мне не уснуть, потому что за стеной я слышу совершенно непонятные, невозможные глухие всплачи. Не всхлипы – всплачи. Это совсем другое. И сквозь эти всплачи, захлёбываясь, мама говорит тёте Анжеле:

– Куда он пошёл, такой дурень? Пропадёт…

Я знаю, это про Копа. Тётя Анжела отвечает что-то вроде того, что погуляет и вернётся, мама рыдает:

– А вдруг нет? Я не могу представить, что он умрёт…

И тут же сквозь слёзы начинает оправдываться:

– Веришь ли, первый раз так плачу… Даже когда Коля пропал – не так плакала…

– А что тебе плакать-то по нему было? – отвечает тётя Анжела. – Он же у тебя не враз пропал, он постепенно. Ты и привыкла…

Папа в самом деле пропадал постепенно. Есть фотография, сделанная ещё на плёнку: мы провожаем его в Москву. Мне там четыре года, Мишка – второклассник, а Толик – гусеничка у мамы на руках. Мама не похожа на себя – лицо другое, детское. Чёлочка до глаз. И папа рядом с мамой – ну, человек и человек. Оказывается, вот как он выглядел, я же его не помню. Да и потом, снимок-то сделан был давно. И мы там уже не мы, и он, значит, уже не он. Все мы какие-то другие люди. Не знающие, как всё обернётся.

Папин завод закрыли, и дядя Гена по-соседски предложил вместе подработать. Но в Москве что-то не заладилось, работа была, но им за неё не заплатили. Дядя Гена объяснял папе, что так бывает, на стройке всегда есть вероятность, что уйдёшь ни с чем, но папа хотел непременно вернуться домой с чем-то, и он поехал с какими-то парнями, которые набирали бригаду строить что-то на юге, дядя Гена не помешал ему уехать. Так дядя Гена рассказывал нам потом.