Уезжающие и остающиеся (сборник) - Евгения Басова

Я вылетаю из класса и там, в вестибюле, реву.

В три, как всегда, подхожу к подъезду – а там на крыльце наш Толик маячит. У него-то уроки раньше кончаются.

– Что здесь стоишь? – спрашиваю. – Ключи забыл?

– Нет, – отвечает. – В подъезде – там Николаша. Я боюсь заходить.

Дворник Алик на подвал повесил замок, и Николаша теперь в подъезде расположился. Чёрный матрас перетащил на площадку к мусоропроводу. Сам стоит у стены, читает, что на ней написано. Читать там не перечитать…

Николаша поворачивается к нам и виновато улыбается: вот он, мол, я, некуда мне себя деть. Простите меня, что я живу. И если мне придётся вашего Копа в лесопарке съесть – тоже простите. И не хочу я убивать его – а само всё к тому идёт.

И кто меня за язык дёрнул?

– Николаша, – говорю, – давай я тебе щец вынесу.

С тех пор он, что ни день, ждёт, когда я приду из гимназии. Торопясь, не снимая гимназической клетчатой жилетки, я тащу в подъезд миску щей. Щи дымящиеся, мясные, жирные. Мама говорит – как удобно, сваришь большую кастрюлю и на балкон, на холод её. Всю неделю потом о еде не беспокоишься.

Мы, конечно, с Толиком хотели бы, чтобы у нас на обед были котлетки с картошкой, и лучше всего с жареной. Но мама говорит, щи – это самая здоровая еда. Это наша, исконно русская еда – что может быть лучше?

Мама всегда огорчалась, что щи убывают медленно. Мы с Толиком после школы так, разогреем себе, похлебаем… Зато теперь они стали убывать очень быстро. Мама говорит: дело к холодам, у детей аппетит повысился. И мне страшно, что она узнает. Небось, обидится, что её вкусные щи – и Николаше.

Николаша улететь готов кверху носом. От щей поднимается ароматный дымок, летит к потолку вдоль трубы мусоропровода. У Николаши на лице написано такое счастье, точно ему больше ничего в жизни не нужно. Точно он уже стал святым, как тот Алексей, человек Божий.

– Николаша, – спрашиваю я у него на всякий случай, – а ты умеешь лечить людей?

Он туманно смотрит на меня. Потом говорит:

– Нет, я на врача не учился. Я мастером работал, на заводе.

Сашка заходит за Толиком и ждёт, когда Толик завяжет шнурки. А они всё развязываются. Сашка говорит:

– Я скоро за тобой не буду заходить. Если захочешь, буду тебе за списывание деньгами отдавать. Мне, – хвастается, – теперь вся ваша математика – только чтоб деньги считать и ещё чтобы учительница не донимала почём зря.

Сашка хвастается: он взрослый человек! Уже работает. Какому-то Сергею на базаре по мелочи подносит, когда что ему нужно, а бывает, ящики выгружает из машины…

Мама ахает. Но потом, верно, думает, что Сашка сочиняет. Как может такой малыш ящики грузить?

– И этот ваш работает, – рассказывает Сашка. – В подъезде у вас живёт… Ну, дядя Коля…

И мы не сразу понимаем, что речь – о Николаше.

Вскоре Николаша исчезает куда-то из подъезда. Может, на базаре, в каком-то закутке, ему нашлось убежище. Мы с мамой поднимаемся по лестнице, дворник нам попадается навстречу – тащит из подъезда чёрный матрас.

– Не нужен стал, – виновато говорит он нам. Как будто мы станем ругать его за то, что Николаша, надумай он вернуться, не найдёт на прежнем месте своего лежбища.

А после как-то утром Сашка сообщает, что Николаша на рынке больше не работает. И мама, сонная, кивает ему:

– Ну да, ну да… Когда человек уже отвык работать, ему трудно начать опять…

А маме трудно утром начать что-то говорить. У неё редко получаются такие длинные фразы. Я даже удивляюсь. Мама же по утрам на автопилоте – странно, что Сашка этого не замечает.

– А то не трудно! – как равный, кивает моей маме он. – Позавчера-то дядя Коля поднял мешок дынь – и надорвался. Лежит теперь животом мается… Хозяин говорит: ну, дурень, кто так берётся за мешок?

И тут я вижу, как с мамы на глазах слетает сон. И она глядит на маленького Сашку, рассуждающего про то, что тяжесть надо равномерно распределять сзади, по спине. Тебе на спину кладут мешок, и ты не бежишь с ним; ты как бы падаешь вперёд, но падаешь не сразу, а медленно – за это время ты таки успеваешь добежать, куда бежал, и сваливаешь мешок в нужное место…

– Так это правда, что ли, Сашка, ты работаешь? – запоздало спрашивает мама.

– Я не таскаю мешки, – успокаивает нашу маму Сашка, – вы что, тёть-Света…

– Саша, послушай… – мама не знает, что сказать. Она поднимает руки, чтобы обнять Сашку, но тот подныривает под её руками и оказывается нос к носу перед Толиком – на четвереньках, точно какая-то зверушка. А Толик, сидя на пуфике, завязывает ещё шнурки.

– Ну ты, копуша! – бросает ему Сашка.

И с этого дня он за моим братом больше не заходит.

Толик сразу же начинает отчаянно опаздывать. И маму вызывает его учительница. Толик записку от неё приносит. Мама кипятится:

– Хотела бы я знать, она подумала, как я с работы выскочу? Мы, между прочим, делаем заказ… панно в городской администрации. Это же далеко – туда-сюда за час не обернёшься!

Толику теперь – стой и отдувайся, что учительница об этом не подумала.

– И что я стану говорить? – спрашивает мама, как будто он знать должен. – Что – ах! – больше такого не повторится, для верности я дома тебя выпорю? Да я, между прочим, и сама опаздываю, – сообщает она нам, точно мы не знаем.

– Я утром, – говорит, – всегда спать хочу. Да и вообще, с тех пор как папка ваш пропал, мне, кажется, всегда охота спать. Никак я отоспаться не могу…

Я спрашиваю:

– А когда папка был, ты легко вставала?

Мама говорит:

– Да тогда всё другое было. И я тогда вставала только к вам. Только агукнете – и я сразу к кроватке. Мишка, ты, Толик – вы же все рождались друг за дружкой, и один только подрастёт – а другой уже тут как тут.

Мама улыбается чему-то.

– Нет, это не сравнишь с тем, как на работу вставать. Мне кажется, я счастливая тогда была…

И у меня сжимается сердечко. Мамочка моя, с тех пор как папка пропал, выходит, ты и не была счастливой! Ты продираешь по утрам глаза, натягиваешь свою робу. А после ты целые дни проводишь с тонкой кисточкой на тонкой лестнице на верхотуре. Был бы папа – разве пришлось бы тебе рисовать на сквозняке?

Но папа с нами был – точно в каком-то другом мире. Не то что мы – и мама, верно, стала забывать его. И фотография не помогает надолго память сохранить. На тех рисунках, набросках карандашом, что мама делала по памяти, наш папа каждый раз другой. То он мальчишка вроде Мишки, то пожилой мужчина, старше дворника. У него длинные вертикальные морщины на щеках. Только выражение глаз одно и то же – уж до того грустное, что не могу я долго в эти глаза смотреть.

В гимназии нам говорили: художник, когда портрет рисует, всегда рисует как бы самого себя. Что-то от себя он обязательно портрету добавляет. Вот и ты, мамочка, рисуешь свои грустные глаза, свою усталость. Я слышала, как ты говорила тёте Анжеле: если бы ты не умела рисовать лучше всех там у вас, хозяин мастерской давно бы тебя выгнал. Ведь ты опаздываешь на свою работу.

А тут ещё кто хочет может выговорить тебе, что ты что-то делаешь не так. Например, Толикова учительница может за здорово живёшь тебя позвать и накричать на тебя за то, что наш Толик опаздывает.

И я решаю пойти к ней вместе с мамой. Мало ли что? Постою за дверью. А если учительница и впрямь начнёт кричать на маму, доводить до слёз – тогда уж я вмешаюсь. Распахну дверь – сразу же скажу: пусть на себя посмотрит. Только и умеет, что твердить о какой-то дисциплине. Нет чтоб учить получше! Ну почему, ну почему во всех школах не учат одинаково? И детям приходится переходить в гимназию и мучиться, как я сейчас? Кстати, и Толик собирается уйти…

Мы идём, а все летят навстречу, к раздевалке. Мне пару раз бросают мимолётом:

– Предательница!

Это ещё я с мамой иду, а то досталось бы мне от бывших одноклассников!

Завуч с англичанкой тормозят нас в коридоре, и завуч начинает маму упрекать, что они здесь меня учили, пестовали. А я – фрр! – и улетела из гнезда. Гимназия по городу сливки собирает – детей, которых подготовили другие. А после занимает в олимпиадах первые места. А простой школе и выставить-то некого.

Она укоризненно смотрит на нас. Как будто мы должны ей что-то отвечать. Но мы не представляем, что ответить.

– А потом, – сердито продолжает завуч, – эти дети поступают учиться в Москве. И всё! Сюда они уже больше не вернутся.

Она кивает мне:

– Ведь, небось, тоже в Москву хочешь? Ясно, хочешь. Москва со всей провинции сливки собирает. Ваш Миша уже там?

Все знают, что он там. Про него писали в городской газете, когда он победил в олимпиаде.

Ольга Петровна, словесница в гимназии, нам объясняла, что такое риторический вопрос. Это вопрос, который не требует ответа. Но завуч без ответа никак не успокоится.

– Вам даже сказать нечего! – бросает она маме.

И мама начинает оправдываться, как ученица:

– Мы просто не думали так… в государственных масштабах…