Живун - Иван Истомин

Уныние женщин раздосадовало Варов-Гриша. Однако не назад же ехать. Не позориться же перед людьми.

— Присядем, потолкуем! — сказал он решительно и опустился на крылечко.

Мужчины сели на бревна, а женщины так и остались стоять нестройной шеренгой. Повторного приглашения сесть они не услышали.

Мужчины молчали, давая понять: они на все согласны, пусть бабы выбирают. Женщины не разжимали губ.

«Одна другой не поклонится… Достанется мне с ними», — подумал Гриш, выжидая вместе со всеми.

Еще зимой, когда ставили избы, он прикинул, кому с кем жить. Но согласятся ли с ним?

Однако не скажешь, так и не узнаешь…

— Может, так: по детям поделим избы? — спросил он и увидел на лицах женщин и мужчин заинтересованность. Это прибавило ему уверенности, и он продолжал: — У Сени да Парасси четверо, у Миши с Сандрой пока нет, им изба на пару. У нас с Еленней трое да у Эля с Марьей — двое. Нам, значит, вторая. Как думаете?

— А как Сандра понесет? — Сенька испуганно заморгал, увидев возмущенный жест своей Парасси. Ей предложение Гриша понравилось: когда еще Сандра понесет, Бог даст, может и не понесет, а пока ее верх будет в избе.

— Так и наши не яловицы, — подмигнув Варов-Гришу, прогрохотал Гажа-Эль.

— Сиди ты, пес подстреленный! Этих не прокормить! — замахнулась на него Марья.

Но шутка всех развеселила. К радости Гриша, тут же в дружном согласии порешили, что делить избы по детям — самое лучшее.

Хотя избы были одинаковы, ставлены в одно время, для полной справедливости тянули жребий — кому в какую заходить.

Ночь провели вповалку на полу, подстелив кое-какие вещички.

С утра парма зажила в трудах и заботах.

Разгружались. Обставлялись. Навесили на окна пока что одинарные рамы. Поставили железные печурки — протапливать избы, если вдруг похолодает. На воле на невысоких столбах слепили из глины, перемешанной с прошлогодней травой и для крепости посоленной, круглую, чем-то напоминающую пышный каравай, печку без трубы, как у хантов перед юртой. В такой печке хоть шанежки пеки.

Работали дружно, весело. Женщин словно подменили. Рта не закрывали: все никак не могли нарадоваться новому месту. Скот на самом виду пасется, прямо за сараем. И покосы тут же, за хлевом. И лес светлый, березовый под окном, дрова, можно сказать, у самой печки. А промысел так и вовсе подле избы: неводи да неводи.

— Как в раю! — пришла в восторг Марья, и женщины согласно закивали.

— То-то же! Кругом хорошество-пригожество, — гордо подхватил Гриш. — А ну, артель, тяни, не канитель!

На ночлег устроились уже на своих постелях, каждая семья под своим пологом.

Под утро Гриш проснулся в какой-то тревоге: показалось, кто-то над ухом шепчется. Он приподнялся на постели: кругом было тихо. Гриш повалился обратно. Но тут до его слуха донесся шепот Марьи и недовольное бормотание Эля. «А вторую печку сегодня слепите?» — «Пошто она тебе?» — «А что вчетвером с одной-то печкой?» — «Пошто вчетвером?» — «Как пошто?» — «Одна наварит». — «Параська? От ее варева собак мутит!» — «Спи!» — «Объедят они всех со своей прорвой. Ненасытные». — «Каждый кусок не усчитаешь». — «У тебя много ли припасено — шесть ртов еще напихивать?» — «Так и на них пай приходится»… «Свое пусть и жрут!»

Гриш окончательно проснулся — сон как рукой сняло.

«Однако, скажи, какая! — заклокотала в нем злость. Не спали б дети, он сказал бы Сера-Марье, не поглядел бы, что соседка. — Ведь вот какая сквернота! В рот заглядывать! Ешь сама, коли завидно. Не препятствуем. Как уговорились, так и будет! Промысел — сообща, котел лотом — общий, чтоб кухарить поочередно, не отрываться от дел. Работай, сколь сил есть, ешь, сколь влезет…»

Тихонько, чтобы не разбудить Еленню, Гриш вылез из полога и, как был в исподнем, босой вышел из избы. Было прохладно. В воздухе чувствовалась предутренняя свежесть. Он поежился и вернулся за одеждой. Одевшись, прошел к хлеву, поглядел на скот. Подумал: в дороге доили в один подойник — и ничего, а здесь порознь. Не углядел. Тоже против уговора. Так оно одно к одному и…

Повернул к реке. Проходя мимо хантыйской печки, остановился. А если и другие, как Марья? Что он против всех? Слепить разве еще одну? Потешить Марью!.. Вот-вот… Дойка — врозь, варка — врозь, лов — врозь… Как уговорились! С непривычки блажат бабы! Все на попятный двор норовят. Привыкнут — не нарадуются. Третьего дня нос воротили, а вчера — одно хорошество. Как нападет на них! Вот ведь не поддался — и сладилось.

Однако придет утро, а варить в общем котле нечего. Вчера не поохотились, не порыбачили. Недосуг. Опять молочко с сухарями? Тремя коровенками всех не прокормишь. Семейка — семнадцать ртов. Которые титьку сосут, так все одно мамкам их пай идет. По делу, с утра бы сеть забрасывать. Снасть не готова. Руки не дошли. Что б там ни было, сегодня надо изладить…

Занимался день, и над рекой закружили стаи крикливых чаек-чарганов. Птицы взлетали из речных зарослей и в зарослях садились. Видимо, гнездились там.

Не раздумывая, Варов-Гриш столкнул на воду калданку, прыгнул в нее и поплыл, размашисто гребя одним веслом. На протоке лодку сносило течением, и она легко скользила.

В зарослях, на выступающих из воды луговых кочках, гнездились не одни чарганы, но и утки, гуси, лебеди. Какой птичий базар под боком, а они не знали!

Он въехал на затопленный луг, сошел с лодки и, присев на корточки, стал собирать яйца в подол парки;[13] крупные, со снежно-белой скорлупой — лебединые, пожелтее, поменьше — гусиные и зеленые, с черными веснушками — яйца чаек. Миг — и подол полон.

Отнес находку в лодку, порадовался: хороший будет завтрак ребятам. Пересчитал — две дюжины и еще четыре штуки. Засмеют, поди, за такую малость. Еще раз набрал полный подол. Две дюжины. Нет, так много не насобираешь. Гриш разделся, снял суконную парку и рубаху, завязал рукава и ворот.

Мешки получились вместительные, но наполнять их стало труднее. Чарганы словно опомнились от внезапного нападения человека и, воинственно крича, пошли в наступление на Гриша, норовя ударить его клювом. Самые отчаянные бесстрашно кидались ему на голову. Отбиваясь одной рукой, Гриш торопливо наполнял мешки. Он сожалел, что взял малую лодку, под тяжестью она оседала все ниже и ниже…

Время летело быстро. Утро было в разгаре, когда Гриш, голый по пояс, стоя посредине сильно загруженной лодки, осторожно работая веслом, показался в протоке.

Мужчины бродили возле изб, не зная, чем заняться, женщины доили коров. Первой увидела его Елення.

— Ой, что с ним случилось, с Гришем-то? — Она испуганно бросилась к берегу. — Ой, не иначе — тонул!

Кто был на воле, все побежали за Еленней.

Тревога сменилась радостными возгласами, когда лодка легко ткнулась в прибрежный песок и замерла.

— Яиц-то сколько! Полная лодка! Вот это насбирал! Ай да Гриш!

Хвалила его и Марья, и он уже не держал на нее зла: не она, так и не привез бы столько еды, вкусной и питательной.

Гриш велел мужчинам и старшим ребятишкам принести ведра и котелки, выгрузить яйца и снести их под навес.

Хлопот было полно, и ждать, когда сварятся яйца, не стали. Наскоро позавтракав молоком, принялись за работу. За едой Гриш рассказал о птичьем базаре, и тут же договорились ставить касканы — навесные ловушки — на дичь и, пока изладят сети, сделать пробную тоню имевшимся ветхим неводом.

В обед расстелили брезент на лужайке и уселись, поджав ноги, неподалеку от костра, на котором в многоведерном котле варились яйца.

Гусиные и лебединые поделили между детьми. Яиц этих сварили немного, но ребятам хватило. Два лебединых яйца еще дали Парассе — как лекарство от цинги, и она выпила их сырыми.

Дождавшись, когда Гриш, как старшой, принялся за еду, и остальные потянулись к деревянным чашкам, доверху наполненным яйцами.

— Утрамбуемся до отвала, не сами собирали, — подморгнул Гришу Мишка и, погладив рыжие щетинистые усы, заглотнул очищенное яйцо.

— А чего стесняться? Пармой живем, мать родная. Все равны! — возразил Гриш.

— Равны, да не совсем. Гажа-Эль вон какой бочка. А Сенька — лагунчик ведерочный. Неодинаково сожрут.

Сенька Германец поглядел своими глазками-чешуйками на живот Гажа-Эля, словно прикидывая его вместимость.

— Ты думаешь? Я, может, больше его слопаю, — сказал он.

— Да? — развеселился Мишка. — А ну, у кого аппетит больше?

— Як-куня-мак-куня!! — с презрением и угрозой выдавил из себя Эль и протянул руку к чашке, но Сенька опередил его и проворно облупил яйцо.

— А нам чего на них смотреть-то! Давай тоже, — обратился Мишка ко всем.

И женщины, и ребятишки стали между собой состязаться, кто съест больше.

Парасся едва успевала заменять опустевшие чашки, подставляя полные вперед свои детям и приговаривая с деланным беспокойством: