Живун - Иван Истомин

«Ну ты, знай-болтай! — строго сказал Гриш. — Ты хоть и читальщик, а я лишь кое-как аз, буки, веди осилил, но тоже понятие имею: новую жизнь на новом месте начинают… Ты оттого перечишь-сбиваешь, что жаль избу бросать, которая тебе при разделе досталась. Вы с женой бережливы. От людей уходить не хочется вам, но и людьми тяготитесь. Хворый Илька и тот вам мешал. Бывало, ворчали: „Опять под ногами! Того и гляди, ненароком затопчешь, совсем изувечишь“. Из-за вас и другие в доме не жалели мальчишку. „Коньэр ты, коньэр![10] Мучаешься попросту. Не жилец! Прибрал бы Бог тебя! Лучше было бы!“ Думаете, не при мне сказано, так не слышал? Думаете, не знал, отчего мальчишка прятался в дальнем углу? Кабы не наша мать, мальчишка, и верно, сгинул бы… Да кабы вы одни с женой такие были!.. А то ведь и другие черствеют, норовят ухватить побольше… Противно глядеть. Не от людей ухожу, а от их скверноты. Хоть бы мне и не ветхий дом в разделе достался, все равно бы ушел… Создадим постоянную парму! Новым гнездом заживем. Сами совьем».

Сейчас, в мысленном споре, Варов-Гриш говорил брату такое, чего прежде не осмеливался. Оттого и разгорячился. Ох, как нужна ему хоть одна затяжка! Но где в такую сырость высечь искру, зажечь трубку!.. Чтоб хоть только ощутить вкус табака, Гриш заложил за щеку щепотку махорки. От неприятной горечи с отвращением сплюнул за борт. Нет, даже в самой короткой затяжке больше удовольствия! А ведь есть люди, которые предпочитают жевать табак…

Да, всякие люди… Вот они от одной матери, три брата, — и все разные. Младший, Пранэ, невезучий почему-то: дети у него умирают, рыба его сети обходит, в тайгу пойдет — зверя не встретит. До картежной игры охочий, про все на свете забывает в игре, такой заядлый.

С братьями родными не ужился, так с товарищами-друзьями гнездо совьет. Что бы там ни калякали, а он верит в каждого.

Ну чем плох Гажа-Эль? Выпивает? Есть грех. Другой раз одежду с себя пропьет! Сперва рукавицы отпорет от малицы, на вино сменяет. Не хватит — капюшон пустит, а там и до пандов[11] дойдет. Бредет домой уж не в малице, а в рубашке. Сдуру-спьяну даже избу свою дотла спалил. Пошел ночью в чулан за рыбой, закуска, вишь, понадобилась, и, должно быть, бросил на тряпки непотушенную спичку. Пока пировал, огонь-то и занялся. Еле сами спаслись. Зато хмельной ни жену, ни детей, никого, даже недругов, не тронет. С его-то силой да под градусом — пальцем можно свободно зашибить. На Гнедке пьяную дурь отводит. Хлещет кнутом, пока конь не затрясется всем телом, мыльной пеной не покроется. Сжалится тогда, обнимет коня за шею, слезами обливаясь. И Гнедко с ним поплачет, будто человек. Но уж если Гнедку тяжелый воз поднимать в гору, выпряжет его, сам за оглобли схватится и потащит…

«Чудной? Не-е, доброта! Вотся-Горте хмельного держать не станем — отвыкнет. Душа раскроется. И Сенька с Парассей авось с нами воспрянут духом, возлюбят труд. Едут вон без тягости. Малость Сенька попужал всех. Ничего, в дороге и не то бывает… Мишка Караванщик тоже компанию не попортит. Не ленивый. Одним словом, уживемся — приживемся».

На минуту он оторвался от своих мыслей, стал всматриваться в затуманенную дождем даль — не прозевать бы берег.

«Еще не видать, — успокоился Гриш. — Да, первейшее дело — раздора чтобы не было между бабами, между нами, мужиками. Вроде не с чего, пай одинаковый у всех — руки да спина. Рыбы наловим, дичи настреляем, сена накосим, ребятишек — по ягоды и орехи… Перезимуем! А там…»

Он улыбнулся. Ему виделся Вотся-Горт, залитый солнцем, с ровными улицами, с одинаковыми аккуратными домиками, с белопенной черемухой в палисадах. Посреди Вотся-Горта, на большой площади, каменная школа и каменный с колоннами Нардом. С тремя колоннами. И народ веселый и нарядный идет смотреть представление. А он, Варов-Гриш, с гармонией, встречает всех задорной песней. «Заходите, заходите, не пожалеете, сейчас мы вам споем-спляшем самые лучшие песни-танцы». И на сцене наряжаются, разрисовывают себе лица парни и девушки, которых он собрал, научил петь и плясать…

И он незаметно запел вполголоса, слегка притопывая в такт.

— Погромче, дядя Гриш, мы послушаем, — раздался из-под полога ребячий голосок. Видно, не спали дети.

Гриш смутился, замолк, будто в его мечту заглянули; он ее даже Куш-Юру не открывал: не то что боялся насмешек — Куш-Юр не такой, — а сам не знал отчего.

— Дядя Гриш, а? — несмело, но настойчиво просили из-под полога.

— Некогда, скоро Вотся-Горт. Лучше на берега поглядите, — схитрил Гриш.

Ребята клюнули на его увертку: им лишь бы не хорониться под душным пологом.

— Приехали, приехали! — загалдели, захлопали в ладоши.

— Не совсем еще. — Гришу пришлось поправлять свой невольный обман. — Проедем малость вдоль берега, потом по неширокой речке — и тогда уж… А вы не лезьте в мокреть. Приоткройте полог и любуйтесь.

Берег возник внезапно, крутой стеной, с вековой лиственницей на самом верху.

Дети задрали головы.

— Ой-ой-ой! Страшно как! Голова кружится!

Гриш остался доволен тем, как они встречают новые места. Успокоил их:

— Не пугайтесь, скоро пониже будет.

Въехали в речку. Берега пошли разные: левый — крутой, лесистый, правый — низкий, луговой, с тальниками и березками. Есть на что посмотреть, что с чем сравнить.

— Эй, Варов-Гриш, Вотся-Горт не прозевай! Хорошенько рули! — гулко прокатился бас Гажа-Эля, и многоголосое эхо повторило его призыв.

— Не прозеваю, ай люли-люли! — весело отозвался Гриш, и все в лодке засмеялись — и взрослые и дети.

Караван въехал в неширокую протоку. Вскоре на ее берегу показались два домика со стайкой и сарайчиком, окруженные березами.

— Вот и наш Вотся-Горт, — устало и радостно вздохнули взрослые. — Приехали-и-и! Здравствуй, Вотся-Горт!

Глава четвертая

Эгрунь

1

Верстах в пяти выше и ниже Мужей Малая Обь круто поворачивает за густые тальниковые берега. Оттого приближающийся пароход долго не бывает виден. И только по дымку над тальником узнают селяне — «биа-пыж» идет, «огненная лодка», может, с вереницей барж, с продуктами.

Случается это не часто, и надо ли удивляться, что все — и кто ходит, и кто кое-как ковыляет — спешат на пристань, потолкаться в народе, из первых уст узнать новости. Мужи ничем не отличались от других селений Севера: пароход здесь всегда событие.

Первыми бегут на пристань женщины, на ходу развешивая на руках, на плечах свое рукоделие. Зырянки — большие мастерицы шить пыжиковые шапки, тюфни — высокие туфли из шкурок с оленьих ног или нерпичьего меха. Пораньше прибежишь — с выгодой продашь, — наивно полагают рукодельницы. Да ведь покупателей здесь не обманешь, не проведешь.

Немного погодя и мужики мчатся к пристани. Не столько порох-дробь, сколько винка манит их. Некоторые отчаянные даже на лодках кидаются навстречу пароходу. (Каким только чудом не подминают их колеса!) И все для того, чтобы первыми взобраться на палубу, отведать винки еще до того, как судно пристанет, и выхваляться потом перед дружками.

Прибытие парохода — событие и для ребятни. Мальчишки и девчонки не зевают. Наравне со взрослыми торопятся поскорее сбыть северные рукоделия, разжиться деньгами, а удастся — выменять чего-нибудь лакомого: картошки, редьки, лука и, конечно, сладостей…

Вездесущие и зоркоглазые ребятишки и на этот раз первыми обнаружили дымок над Малой Обью.

— Биа-пыж! Биа-пыж!..

Куш-Юр как раз шел в Совет, когда улицу огласил торжествующе-призывный клич ребятни, мгновенно подхваченный в разных концах села:

— Биа-пыж! Биа-пыж!

«Не иначе Гал с товаром для мир-лавки!» — обрадовался Куш-Юр и повернул в сторону пристани, прикидывая на ходу, как лучше организовать встречу и разгрузку парохода.

Миновав пять дворов, он сбавил шаг. На тихой улочке вдруг стало людно. Деревянные шаткие мостки скрипели и гнулись под множеством ног. «Будто шквалом людей повымело из изб», — подумал Куш-Юр.

Обойти передних можно было только по жирным пластам неизбывной грязи. И Куш-Юр, не задумываясь, сошел с тротуара. Он надеялся в веренице прохожих разыскать партийцев и комсомольцев, позвать их на разгрузку.

Как ни торопился он, а на пристань поспел далеко не первым. На широком дощатом настиле уже толпилось немало селян. Одни развертывали свои товары, другие сторожили приближавшийся дымок, гадали: какой биа-пыж выползет из-за поворота, состоится ли торжок, не напрасны ли хлопоты?

Белым лебедем, торжественно и красиво, пароход выплыл по стрежню волнующейся от ветра реки. Поравнявшись с селом, загудел громко и протяжно. То было хорошо знакомое селянам грузопассажирское судно «Храбрый».

С настила на гудки ответили приветственными криками. У «Храброго» — команда торговая, с пустыми руками не отойдет.