Искатель. 2014. Выпуск №1 - Анатолий Галкин

На следующий день Генрих стер с лица земли две улицы и кинотеатр. Когда их любовь с Анной только начиналась, они бегали сюда, сидели на заднем ряду, ели попкорн в уютном сумраке и целовались на фоне великой иллюзии. На экране, словно их гигантские воплощения, объяснялись в любви герои случайной киноленты.

Теперь Генрих жаждал увидеть иное продолжение. Линия странно скруглялась, убегала за горизонт, ее перекрывало все еще видимое городское пространство. Декорация, подумал Генрих об оставшейся части города и жителях, всего лишь декорация, скрывающая настоящее, живое. Линия казалась незаконченной, неясной, она требовала продолжения, роста. Камнем преткновения для ее жизни было красное кирпичное здание, возле которого мелькала детвора. Сегодня последний учебный день. Завтра все школы закроют, Генрих слышал это в новостях.

Он окинул взглядом школу, вспомнил, что именно здесь училась его соседка, маленькая Мария. Наверное, она и сейчас там, сидит в классе. Но идет не урок, детям рассказывают о правилах поведения в новой сложившейся ситуации. Учителя озабочены и напуганы, у кого-то пропали знакомые, и неизвестно, чего ждать дальше. Пока никакого разумного объяснения случившейся метаморфозе было не найти. Мария где-то там, смотрит на часы и чертит карандашом по парте, желая поскорее убежать домой…

Генрих вздохнул и посмотрел через окуляры на школу из красного кирпича.

Ее вмиг не стало.

А линия превратилась в рисунок. Теперь он точно знал: рисунок — часть чего-то большего. И он должен был увидеть это.

То, что целый мир перед ним исчезал, Генриха не смущало. Это последнее изобретение Мастера — вот что было сейчас важно. Открыть его секрет, загадку иного пространства, а в итоге подобрать шифр к великой тайне самого да Винчи.

Генрих спешил домой, навстречу ему мчались перепуганные люди. Рты были открыты, глаза выпучены, он чувствовал запах1 пота и страха.

Перед его глазами легко пронеслись иные силуэты, те, что были изображены на Тайной Вечере. Двенадцать апостолов, Иисус. Свет, бьющий в распахнутые окна, и природа. Небо, холмы, такие прекрасные, как в Раю. Как в первый день творения. Как…

Его вдруг осенило.

Первый день сотворения, когда еще не было человека. Мир глазами Творца, Такой, как он есть. Без иллюзий, субъективного, искажающего взгляда живущих. Объективная реальность. Абсолют.

Внезапно поняв, Генрих мысленно обратился к Леонардо. Так вот что ты искал, бессмертный гений всех времен. Такой была твоя мечта — увидеть мир глазами Всевышнего, оказавшись на его месте. Ощутить себя им. Но взгляд человека примитивен, ты знал это. Выйти за рамки, границы. Быть над… Ты надеялся, что мир вне нашего восприятия прекрасен, чист и идеален. Ты хотел увидеть все эти цвета, эти краски. Генрих вспомнил один из рисунков Леонардо — препарированный глаз человека, а рядом, в разрезе, — глазное «яблоко» быка. Ты догадывался, знал, как по-разному глядят на мир богатые и бедные, люди и животные. А значит, то, что видим мы, — не есть истина. Так каков же настоящий мир? Мир глазами Бога? И тогда ты изобрел прибор, позволяющий видеть все таким, как оно есть. Тебе это удалось. Но на месте божественной красоты оказались лишь сгустки странной материи, плывущие в густой плазме, в неизвестном направлении.

Генрих вдруг понял, что это и есть настоящая жизнь, такая, как если бы все разом отвернулись, забыли все, что они видели, выключили мозг. Мы с помощью собственного ума и памяти делаем мир застывшим и постоянным, замедленным и объемным, ощутимым, а значит, конечным. Превращаем каждое ускользающее мгновение в плоть предметов, вещей, конструкций. Ничего этого нет. Люди — это кучка атомов, линии, бегущие в пустоте, земля — клубок плазмы, переливающийся, меняющийся ежесекундно. Существует лишь энергия, ее потоки, стремящиеся куда-то во времени. Наш гениальный мозг преобразует их, делая все разумным и иногда прекрасным.

Леонардовский преобразователь возвращал видимому истину.

Ищущий да увидит.

На самом деле ничего не исчезло, деревья, дома, люди, машины. Все было на своих местах. Только по-другому.

Да будут глаза зрячего открыты.

Вот и разгадка. Генрих надеялся, что она верна. Но линия, что означала она, как вписывалась в новую концепцию восприятия?

Генрих уже приблизился к своему дому. Тот был почти пуст. Жильцы сбежали, обнаружив, что половина города превратилась в ничто. Началась массовая эвакуация.

Генрих вошел в квартиру. Дрожащая Анна сидела на кровати. Ее лицо было бледным, кулаки нервно сжимали простыню. На полу стояла наспех собранная сумка.

— Милый, я взяла лишь самое нужное. Надо уходить.

— Зачем?

— Посмотри за окно. Там совсем ничего не осталось.

Она заплакала.

Прямо перед ним простиралась безбрежная серая плазма, в ее центре висел загадочный силуэт — рисунок. Линии, которые освободил Генрих, наконец собрались в один общий пазл, который представлял собой картину. Она была огромна, занимала все видимое пространство. Генрих уже в принципе понял, что она изображала, но версия требовала подтверждения. Мир впереди был пуст, но вдали, за спиной Генриха, еще оставался клочок незатронутой разломом реальности. Там еще шумела обреченная жизнь, были слышны возгласы ужаса, видны спины бегущих людей, спасавшихся от новой, вступавшей в свои права реальности.

Генрих вцепился пальцами в рычаг. Он видел, как вмиг растаяли последние островки привычного и родного. Смертоносный луч доходил ровно туда, куда проникал его взгляд. Вот и все. Абсолютная пустота. Он один стоял на вершине. Генрих обернулся. На другом крошечном выступе, последнем холме реальности, перед ним плакала Анна. Стен не было, они тоже были съедены великим ничто. Девушка сидела на перекрестье линий, словно висела над пропастью, заслоняя собой последний фрагмент. Линии гигантского рисунка смыкались над ней, сходились в одной-единственной точке над головой. Глаза Анны были широко открыты. Она боялась ступить, сделать шаг, чтобы не скатиться в вязкую серую бездну, протягивала к Генриху трясущиеся руки.

Секундная вспышка, и вот Анна испарилась, как и все остальное.

Генрих балансировал на единственно уцелевшем кусочке пола, который обрывался и летел метров на триста вниз. Он рассматривал то, что наконец сложилось в единую картину. Лик, возникнувший, очистившийся из-под привычной, но навсегда уже сгинувшей реальности.

Перед ним в абсолютно пустом пространстве, не считая мчавшихся и исчезающих потоков, сидела та, которую великий Леонардо называл своей душой и с которой не хотел расставаться даже перед лицом смерти. Единственная, от работы над которой не уклонялся — как это было с другими картинами, а, наоборот, отдавался с какой-то невиданной страстью. Ее знаменитая улыбка, ее поза, скрещенные на коленях руки, были известны всем и каждому. Немного прищурив глаза, она глядела вдаль и одновременно на Генриха. В тысячный раз она поразила своей неразрешимой загадкой.

Почему-то Генрих вдруг вспомнил о любимой забаве Леонардо, как тому нравилось, прервав самые важные дела, выпускать птиц из неволи.

Вдруг Генриха охватило чувство неизвестной раньше радости и полета. Он вдруг понял, как Великий Гений освободил сейчас ту, что веками, живая, пребывала в оковах чужих восторгов, трактовок и истолкований. Но это еще было не все. Он дал сейчас свободу всему миру, уничтожив тесную клетушку, скорлупу восприятия, выпустил реальность, как тех голубей, на волю.

Ну что же, остался последний шаг.

Генрих разомкнул створы своего железного костюма, достал из кармана небольшое зеркало. Поднял его, нащупал рычаг. Улыбнувшись робкой леонардовской улыбкой, посмотрел себе в глаза.

Владимир Муллагалеев

КНЯЗЬ

К импровизированной стоянке на краю арендованного поля подъехал последний автомобиль — на этот раз черный Range Rover, — и теперь все гости были в сборе. Под лазурью неба и ненавязчивой пеной облаков стояли длинные сосновые столы, облепленные толпами приглашенных, словно свиноматки поросятами.

Стас взял в руки оттягивающий шею фотоаппарат и направил объектив на собравшихся. Снимок запечатлел довольные лица, расслабленные галстуки, накрашенные губы, виртуозные прически, декольте разных форм, поднятые бокалы и рюмки. Будучи студентом, Стас не смог обойти вниманием накрытые столы, и фотоаппарат щелкал напротив сочащихся жиром и исходящих паром молочных поросят, покоящихся в черносливе медальонов из телятины, подносов с обложенными кружевами ананаса утиными грудками. Испортив очередной кадр, промелькнул официант в белой рубахе и красном кушаке, в каждой руке он держал по тарелке: старый добрый борщ со сметаной и жульен из белых грибов.