После матча - Лев Филатов

Сложности сохранятся. Наверняка мы бы поругивали госфутбол в дни досадных поражений. Но по крайней мере будет надежда, что прекратится дилетантское своевольничание, и мы проникнемся уверенностью, что госфутболу футбол не пасынок, не обуза, не один из многих, а родной Гулливер, которому позволят выпрямиться во весь рост и заговорить на своем, родном футбольном языке. Само собой, по долгу службы, у Госфутбола появится стремление к порядку, постоянству, системе, чего более всего недостает. И мы перестали бы удивляться странным, нечаянным мерам и реформам.

Это не прожект. Это – ощущение подступившей необходимости. Оно возникло вслед за бурным развитием футбола в наши годы, за его вторжением в нашу жизнь. И тем оно подкреплено, что слишком долго футбольные дела не идут на лад.

И пошел мелькать за стеклами «шевроле» Мехико. То жилой, низенький, бедноватый, то торговый со стеклянными кубами разряженных рекламами универсамов, в кольце пестрых автомашин, то трудовой, пропыленный, грязноватый, с заводскими решетчатыми воротами, с грузовиками, присевшими от натуги, то парковый, зеленый, мне, приезжему издалека, кажущийся не иначе как ботаническим садом, где напрашивается возле каждого дерева и куста табличка с названием, то парадный, с площадями, с белыми и красными дворцами, с памятниками и монументами. Одно остается всюду – дневной Мехико переполнен людьми, и перестаешь отличать узкие улицы от широких, бульвары от площадей, видишь движение тесной толпы, легкой, по-летнему в белом. Если уж привыкать к этому городу, одному из самых больших городов мира, то надо почувствовать себя своим в потоке толпы, в потоке машин, тут как-то не до прогулок, не до фланирования, тебя поймут и примут, если у тебя есть дело и улица к нему несет.

Горанский по-орлиному взглянул на часы и, прикинув в уме, сказал:

– Мы сэкономили, у нас осталось время. Сейчас заедем на стоянку, а за углом – Министерство финансов, забежим туда.

– Финансов?

– Не удивляйтесь, вы не где-нибудь, а в Мексике. Мы входим в читальный зал министерства. Он огромен, высок и прохладен, как собор, массивные черные столы и скамьи, за которыми сидят люди, кажутся игрушечными. И что за стены в зале! Свежие краски – синяя, лиловая, красная, желтая, зеленая, без полутонов, раздольно и озорно, с вызовом, напропалую живут и цветут по всем четырем сторонам, куда ни повернись. Только насмотревшись на эту красоту, вобрав ее в себя, начинаешь вглядываться и видишь, что за красками – нагромождение сюжетов и исторических, с пещерных веков, и политических, словно бы из вчерашних газет.

– Что это? – спрашиваю у Горанского.

– Роспись. Совсем недавно закончена. Теперь я вам назову художника: здесь он известен как Влади. А есть у него и другое имя – Владимир Кибальчич. Да, да, идите сюда, здесь, в уголке, его автограф. Он – внук нашего Кибальчича, народовольца и ученого. Мексиканский художник. Судьба, правда? Я с ним знаком. Он недавно ездил в Москву, потянуло…

Я попробовал вникнуть в сюжеты, но они быстро наскучили: назидательные картинки. Да и надо подходить вплотную; утыкаться носом, что разрушало краски. И снова ушел на середину зала. И подумал: «Спасибо футболу!»

Такую же признательность футболу я испытал в семьдесят восьмом в Буэнос-Айресе. В пресс-центре на доске объявлений мы с Борисом Федосовым вычитали, что автобус повезет желающих в Музей изобразительного искусства. И мы сели в этот полупустой автобус.

В музее было так же пусто, как и в автобусе. Да и, признаться, шедевров мы не обнаружили, откуда им тут было взяться, более чем скромная, разрозненная провинциальная коллекция. Мы шли, скучая, высматривая, где выход.

Еще одна дверь. И что это, где мы, в Третьяковке, в Русском музее? Портреты Елизаветы, Павла I, столы с миниатюрами, русские лица, русские фамилии, ленточкиуказатели – художники Боровиковский, Левицкий… И мы надолго застряли в тех двух комнатках. Пришлось искать экскурсовода, чтобы объяснил, откуда все это. Оказалось – собрание графа Зубова, уплывшее с его потомками в Аргентину. Им дорожат – это чувствуется. Ну а нам, москвичам, и отрадно и горько. В экую даль залетело милое русское искусство! Многих ли оно радует здесь так, как нас, нечаянных посетителей?

Горанский снова взглянул на часы.

– Если в темпе, мы успеем заехать в пресс-центр. Не вредно показаться, да и что-нибудь разведаем.

Мы снова в «шевроле», едем и сворачиваем по прямым улицам, как по кроссворду. Адрес – «пресс-центр», обычный, знакомый, сразу оборвал наше экзотическое путешествие, словно его и не было. Мы – на работе.

Громадный отельный лифт, в котором умещается персон двадцать, внес нас на верхний этаж. Все бесшумно, и лифт и шаги по густому твердому ковру. У входа в пресс-центр наливаем себе кофе и со стаканчиками в руках входим в зал. Это амфитеатр, здесь, наверное, показывают кино и проводят заседания. У каждого кресла откидной столик. Респектабельная отельная тишина оборвалась, пресс-центр, как ему и полагается, жужжит по-пчелиному: разговоры вполголоса и стрекот портативных машинок. Милый журналистский быт.

Мы с Горанским расходимся, он отправился искать начальников из мексиканцев, а я знакомых по прошлым чемпионатам. И сразу встреча – бельгиец, давно известный мне как представитель ФИФА по линии прессы. Мы с размаху ударяем друг друга по протянутым ладоням и слегка обнимаемся. Последний раз я видел бельгийца в семьдесят седьмом, в Тунисе, на самом первом чемпионате мира юниоров, оба мы в тех же ролях, представляться не надо. Он подводит меня к своей супруге, она сидит в уголочке и вяжет. И тогда, шесть лет назад, она сидела и вязала, и он меня к ней подводил.

Мне припомнился далекий тридцать шестой год. Международный шахматный турнир в Колонном зале, Эммануил Ласкер на сцене за столиком, домашний, обмякший, с сигарой, и его жена в первом ряду партера, тоже домашняя, обмякшая, с вязанием. Тогда я был подростком, и видеть этих старых людей было занятной, даже смешной странностью. Особенно по контрасту со жгучим красавцем Капабланкой, прекрасно знавшим, что он, Капабланка, красавец, наклонившимся над доской вместе со стулом, так что тот опирался на две передниеножки, и я, забывая о партии, смотрел на этот стул и беспокоился, как бы экс-чемпион не свалился, с непроницаемым Ботвинником, изредка указательным пальцем толкавшим вверх переносье очков, и в зале гадали, к добру это или к худу, с маленьким легким Флором, ироничным от уверенности в беспроигрышности своего стиля, с байронически прихрамывающим Лилиенталем, который, судя по его сверкающим глазам, тоже мог бы писать поэмы. А сейчас я с симпатией жму слабенькую ручку жены бельгийца, отвечаю поклоном на ее улыбку и радуюсь за этих старых, не разлучающихся людей.

Бельгиец уводит меня, обняв за плечи. Как многие старые люди, он часто прикасается к собеседнику, как бы ища тепла и понимания.

– Чем я могу быть тебе здесь полезен? – Вопрос едва ли не обязательный, но словечко «здесь» выдает его скептическое отношение к местным администраторам. Мы одинаково плохо говорим по-немецки, у нас одинаково бедный запас слов, одинаковые ошибки в склонениях и в спряжениях, и мы превосходно понимаем друг друга.

Я пожимаю плечами, но спохватываюсь и говорю: «Как бы получить протоколы всех матчей чемпионата?»

Бельгиец тычет кулаком в бок:

– Русские всегда серьезны. Протоколы будут. А сувенирную сумку получил? Нет? Я так и знал, что они постараются скрыть.

Он подозвал молодого человека со значком административной службы на белой рубашке и стал что-то сурово ему втолковывать по-испански. Парень, пританцовывая, сбежал по ступеням амфитеатра и исчез за кулисами.

– Ты со мной возишься, а мы все проиграли.

– А,- пренебрежительно отмахнулся он.- Я не забыл, как ваши ребята в Тунисе стали чемпионами. Им же девятнадцать, с ними не угадаешь. Пустяки… А потом, милый мой,- и он взял меня за локоть,- я помню, ты мне говорил, что в войну был солдатом. Правда? Ну, вот видишь. И я был солдатом, для нас с тобой победа – это другое. Я смотрел по телевизору, как ваши играли в Гвадалахаре с бразильцами. Мне не показалось, что плохо. Только долго боялись…

– Я тоже так думаю. Но утешение слабое.

– Будешь их ругать? Я знаю, мне переводят из «Советского спорта»: у вас все серьезно.

Пока я подбирал нужные слова, он сказал:

– Не объясняй, у всех свое. Вам подавай первые места, это правильно.

Подошел Горанский с кипой бумаг.

– Здесь интервью с тренерами. Дома посмотрим. Бельгиец взглянул в бумаги и подмигнул мне:

– Я же говорю: дела у вас прежде всего. Попейте кофе, тут хороший, бразильский… Завтра приезжайте на пресс-конференцию президента ФИФА Авеланжа.

Посыльный, все так же пританцовывая, взбежал вверх по ступенькам, помахивая двумя адидасовскими белыми сумками.