Россия на Западе: странные сближения - Александр Цыпкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Рассказывая о героях войны против Наполеона, чьи биографии связаны с Восточной Пруссией, невозможно не упомянуть про одного из военных вождей русской армии Михаила Богдановича Барклая-де-Толли. Через шесть лет после Отечественной войны он умер по стечению обстоятельств на территории нынешней Калининградской области.
Нам уже приходилось упоминать, что и начало его военной славы тоже связано с этими местами. Барклай, к тому моменту малоизвестный еще генерал, отличился в битве при Прейсиш-Эйлау, сражаясь в арьергарде Багратиона. 7 февраля 1807 года он был тяжело ранен и эвакуирован на излечение в Мемель, нынешнюю литовскую Клайпеду. Повреждение руки его было столь тяжким, что встал вопрос об ампутации. Услышав о несчастье командира, проявившего невиданную храбрость в бою, Александр I послал к нему своего лейб-медика Джеймса Виллие. Царский врач, осмотрев рану, немедленно провел операцию по удалению осколков, причем ассистировать ему пришлось тринадцатилетней падчерице пациента Каролине, ведь никого другого рядом просто не оказалось. Руку удалось спасти…
В исторической литературе часто пишут, что уже в те дни Барклай, размышляя о будущей борьбе с Наполеоном, задумал хитрый «скифский план», которым поделился с навестившим его прусским чиновником, будущим известным историком античности Бартольдом Георгом Нибуром. «Если бы мне пришлось действовать против Наполеона, – якобы рассуждал тогда Барклай, – я вел бы отступательную борьбу, увлек бы грозную французскую армию в сердце России, даже на Москву, истощил бы и расстроил ее и, наконец, воспользовавшись суровым климатом, заставил бы Наполеона на берегах Волги найти вторую Полтаву».
Насколько это сообщение достоверно? На наш взгляд, не очень. Во-первых, известно оно не от Нибура лично, а от третьих лиц, которые якобы слышали от него эту историю, например от французского генерала Матье Дюма. Во-вторых, сообщения эти появились спустя годы по окончании Отечественной войны 1812 года; вполне возможно, они просто подстраивались под реально произошедшие события. Весной 1807-го было трудно представить нашествие Наполеона на Россию; это было еще до Фридландского сражения, тогда, когда Бонапарт ушел на Вислу, потрепанный при Эйлау, и военное счастье, казалось, клонится на сторону его противников. Тогда все ожидали решительной победы над врагом на полях Пруссии.
Для истории гораздо важнее другой разговор Барклая, состоявшийся в Мемеле несомненно. Раненого героя Эйлау навестил император, там произошло их личное знакомство и возникло взаимное доверие, постепенно переросшее в союз. Михаил Богданович быстро выдвинулся на первый план в военной элите империи. После заключения Тильзитского мира он превосходно показал себя в войне против Швеции и на ее завершающем этапе стал главнокомандующим русских войск в Финляндии, обеспечив оглушительную победу над противником. В начале 1810 года царь назначил его военным министром. И вот тут Барклай действительно выдвинул «скифский план», описанный им в документе под названием «О защите западных пределов России». Император высказал ему устное одобрение. Когда в 1812 году нападение Наполеона состоялось, Михаил Богданович, командуя 1-й русской армией, начал воплощать его в жизнь.
Стремительное возвышение Барклая принесло ему много завистников и недоброжелателей. Они зорко следили за любой неудачей и даже любой двусмысленностью в поведении полководца. Его план отступления с самого начала вызвал всеобщее осуждение. Особенно отличился в этом вспыльчивый, резкий Багратион, который командовал 2-й армией и который видел или, правильнее сказать, хотел видеть в Барклае выскочку, карьериста, холодного иностранца, которому Россия безразлична и чужда. Это было несправедливо: хотя Барклай имел шотландские корни, он был российским подданным в четвертом поколении, хорошо писал по-русски и был всецело предан Родине. Но после оставления Смоленска без генерального сражения ропот пошел уже по всей армии. Нижние чины недовольно переиначили фамилию генерала в «болтай-да-и-только».
Хитрый и осторожный Александр, видя всеобщее недовольство, ни словом не обмолвился о поддержке плана Барклая. Он назначил военный совет, на котором его приближенные сановники должны были избрать главнокомандующего армией, то есть человека, в подчинении которого поступят и Барклай, и Багратион. Им стал Кутузов.
Барклай не без оснований воспринял это как оскорбление, ведь Михаил Илларионович, по сути, продолжил выполнять его замысел. Но надо признать, что главнокомандующему в войсках доверяли гораздо больше. И в его пользу говорила не только русская фамилия. Кутузов, в отличие от Барклая, умел, когда это нужно, резко сузить дистанцию между собой и простым рядовым: его легко представить сидящим на биваке в окружении нижних чинов и хлебающим с ними кашу из одного котла. Он запросто мог травить военные байки о Суворове и войнах Екатерины на языке, понятном каждому служивому. Его солдаты воспринимали как своего. Не зря тут же по его приезде родилась народная поговорка: «Приехал Кутузов бить французов».
Что касается офицерского корпуса, то здесь и у Кутузова было много конкурентов-ненавистников. Но для борьбы с ними Михаил Илларионович обладал навыками, которых не имел прямодушный Барклай: Кутузова можно смело назвать гроссмейстером аппаратных игр, ловким политиком, царедворцем и даже интриганом. Благодаря исключительной хитрости и лукавству главнокомандующий установил в армии единоначалие, кого-то попросту из нее удалив, как желчного Беннигсена, а кого-то отрешив от реального управления войсками. В число последних попал и Барклай, для которого подобное положение было попросту унизительным и нетерпимым. В Бородинском сражении приниженный генерал устремлялся в самые опасные места, ища смерти, но она миновала его. После оставления Москвы, попросив увольнения под предлогом поправки здоровья, Михаил Богданович покинул войска. Кутузов ответственность за потерю древней русской столицы возложил на неудачное управление войсками на первом этапе войны. То есть на Барклая. Пока удрученный полководец ехал в свое лифляндское имение, толпы народа выкрикивали проклятия ему вслед и называли изменником. От будущего Михаил Богданович не ожидал ничего хорошего. Жене он написал: «Готовься к уединенному и скудному образу жизни, продай все, что ты сочтешь излишним, но сохрани только мою библиотеку, собрание карт и рукописи в моем бюро».
Желая все же оправдать себя в глазах царя, Барклай направил ему несколько посланий и внезапно получил довольно любезный и ободряющий ответ. С одной стороны, царь указывал на ошибки генерала, ключевой из которых в глазах Александра было оставление Смоленска. По версии царя, именно этот первый на пути врага «истинно русский город» должен был стать пределом отступления. С другой стороны, император ясно давал понять Барклаю, что высочайшее доверие им не утрачено, и осуждал его отъезд из войска.
«Я предполагал, что вы будете довольны остаться при армии и заслужить своими воинскими доблестями, что вы и сделали при Бородине, уважение даже ваших хулителей. Вы бы непременно достигли этой цели, в чем я не имею ни малейшего сомнения, если бы оставались при армии, и потому, питая к вам неизменное расположение, я с чувством глубокого сожаления узнал о вашем отъезде. Несмотря на столь угнетавшие вас неприятности, вам следовало оставаться, потому что бывают случаи, когда нужно ставить себя выше обстоятельств… Я никогда не забуду существенных услуг, которые вы оказали Отечеству и мне, и я хочу верить, что вы окажете еще более выдающиеся. Хотя настоящие обстоятельства самые для нас благоприятные ввиду положения, в которое поставлен неприятель, но борьба еще не окончена, и вам поэтому представляется возможность выдвинуть ваши воинские доблести, которым начинают отдавать справедливость».
Поддержанный императором, Барклай возвратился на поле брани и в Заграничных походах возглавил объединенную
