Русско-японская война, 1904–1905 - Кристофер Мартин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот строки из записок Баринга:
«Я выехал рано утром и без труда нашел деревню. Генерала не было, но меня приняли два офицера 4-го Сибирского казачьего полка, которые располагались в маленьком китайском огороде. Они накормили меня прекрасным супом, цыпленком и напоили чаем, за которым сразу последовал кофе, принимая меня с таким естественным гостеприимством, которое дороже любых драгоценностей… Эти офицеры были настоящими казаками. Большую часть жизни они провели в дикой местности, в дальних районах, с солдатами и китайскими крестьянами».
Он нашел, что русские офицеры делятся на нескольких разных видов, но большинство из них ему понравилось, несмотря на то что он находил их недостаточно дисциплинированными.
Морис Баринг оставался в войсках с этого момента и до сражения под Ляояном. Приводим здесь часть описания этого сражения, как оно виделось со стороны русских:
«На следующий день после моего приезда в Ляоян (25 августа) пришло сообщение, что тяжелые бои идут на востоке… На другой день (26 августа) с утра стало слышно канонаду с юга и я в одиночку отправился в Айсянцзян. (Это место находилось недалеко от внешнего периметра русских позиций в начале сражения при Ляояне.) Когда я прибыл в Айсянцзян в 4.30 пополудни, везде было тихо. Я прошел полк сибирских казаков, располагавшийся справа от железнодорожной линии, и Западносибирскую батарею, стоявшую на сопках слева от железной дороги и готовую к бою. Обстрел в это время шел между сопками; 3-я Забайкальская батарея стреляла; а 2-я была готова к бою, но на станции ее не было слышно. Я боялся, что моя батарея передислоцировалась… Между тем гражданские начальники в ставке 1-го корпуса показывали мне по карте, куда нужно идти, и я отправился на запад вдоль гряды сопок…
Я знал, где приблизительно находится нужное мне селение, и думал, что мне придется долго идти, чтобы выйти на главную дорогу, которую я потерял. Я дошел до какой-то деревушки. Наступали сумерки, китайцы стояли около своих домов, и, когда я спросил у них дорогу, они указали, иронически усмехаясь. Я думал, что они показывают мне неверный путь и что я иду прямо в лапы хунгузов (бандитов). Я предложил маленькому мальчику монетку, чтобы он проводил меня. Он указал мне на дорогу и сопровождал меня часть пути, а потом исчез, и я оказался среди моря гаоляна. Стало как-то не по себе, но я решил идти вперед, пока не дошел до какого-то селения. Я знал, что иду в нужном направлении, а когда через некоторое время вошел в деревню, то встретил казаков…
Я узнал по прибытии, что полковник Филимонов, командир батареи, уже вернулся из госпиталя… Он был болен, сильно страдая от внутренних нарушений; но ничто не могло превзойти его неукротимой силы духа. Он поужинал и лег спать. В два часа ночи нас разбудили сообщением, что мы должны срочно начинать стрельбу, поскольку на нашу деревню наступают японцы. Мы поднялись; офицеры и солдаты собрались в темноте на поле. Шел дождь. Мы дошли до самой большой деревни в районе. К середине дня дождь перестал, и только мы успели поесть, как пришел приказ готовиться к бою. Батарея расположилась перед деревней, и орудия стояли на огородах, выходящих к юго-западу, к Давантьентуну, деревне, из которой мы только что ушли. Полковник Гурко, командир кавалерийского дивизиона, состоявшего в основном из драгун, произнес небольшую речь перед солдатами.
У них было современное оружие и новая форма, но сентиментальные ответные крики казаков — они выкрикивали старую здравицу полковнику — были прежними… Батарея открыла огонь, который продолжался около трех часов, примерно с двух до пяти часов пополудни. Японцы сначала не отвечали; позже они немного постреляли, но их снаряды не достигали наших позиций. Вскоре выяснилось, что и мы и они обстреливаем деревню Давантьентун напрасно… Нам приказали занять ближнюю деревню. Там мы остановились в маленькой китайской курильне, и только я заснул на матах, как услышал начавшийся снаружи переполох. Японцы были меньше чем в миле от нас и уже вошли в ту деревню, которую мы только что покинули с одного конца, а драгуны только что оставили другой ее конец… Мы услышали выстрелы, и батарее приказали отходить как можно скорее. Паники не было, и, несмотря на жуткую дорогу, мы успели быстро уйти, пока нас не отрезали. Мы двигались до двенадцати часов ночи, потом остановились на отдых, а на рассвете отправились к Ляояну по окружной дороге на запад. Мы прибыли в Ляоян около трех часов дня и расположились в селении около железной дороги, в четырех верстах от города, почти на правом фланге противника. На следующий день (29 августа) было почти полное затишье; мы сидели в китайской хижине и ели блины…
К ночи мы еще не получили приказа, куда мы должны выступить. Мы легли спать, и никто на батарее не был виноват, что японцы начали атаку на следующий день. Едва мы легли, как пришел приказ выступить к селению на востоке. Лошади были оседланы, и мы маршировали в селение на сопках к востоку от Софанцзы, на расстоянии четырех или пяти верст. Здесь мы опять расположились в доме у китайцев, где я лег и тут же забылся тяжелым сном. Меня разбудили звуки ружейной пальбы, раздававшиеся неподалеку. Небо на востоке едва порозовело. Деревня была на возвышении, но вокруг нас поднимались более высокие сопки. Ружейная пальба и артиллерийские залпы были слышны всюду. Сражение началось…
Два полка пехоты стояли на западе в сопках, и генерал Штакельберг и его штаб уходили пешком из деревни, а солдаты салютовали ему криками. Мне кажется, что большинство солдат считали его главнокомандующим… Вся сцена напоминала картины художников-баталистов. Зловещее серое небо, освещаемое огнем выстрелов, идущая в бой пехота и солдаты, салютующие генералу, скачущему вдоль рядов в белом мундире. Для завершения картины впереди нас послышались разрывы снарядов, там, где были драгуны. Нам приказали оставить деревушку, как раз в тот момент, когда чай был уже готов, а впереди не предвиделось возможности поесть…
Все сражение развернулось на площади примерно в сорок верст, как говорили русские. Если забраться на сопку, как это сделал я, можно было увидеть внизу равнину, засеянную просом и чем-то еще. Это была невидимая битва, но, возможно, самая громкая, которая могла быть. Я забрался на
