Узник иной войны - Мэрилин Мюррей

Пока он бегал, я открыла для себя , что не так уж одинока. У меня появилась новая, более широкая система поддержки.

В июне 1893 года Мисси с отличием окончила Вестмонский колледж в Санта – Барбаре, штат Калифорния. На торжественной церемонии присутствовали все члены нашей семьи, объединенный общей радостью за ее успехи. Затем настал и мой черед получить диплом бакалавра психологии в Оттавском университете, также с отличием. Все присутствовали на его вручении – все, за исклюю-чением Тодда, который уехал на рыбалку.

Я начала работать в Центре противодействия сексуальному насилию (КАСА) в Фениксе, чтобы набрать необходимые часы практики для получения диплома магистра психологии в Калифорнийском университете в Сономе. Кэрол Фаулер, директор центра, и Джефф Киркендэлл, один из терапевтов этого центра, находили время, чтобы поделиться со мной своими познаниями о многочисленных аспектах поведения жертвы. Мне еще многому предстояло научиться.

В центре я отвечала на звонки «горячей» телефонной линии, работала с подростками – жертвами инцеста и изнасилования, оказывала помощь взрослым, в отношении которых в детстве совершались развратные действия. Я проводила индивидуальные консультации и принимала участие в группах. Проблемы, с которыми я сталкивалась, потрясали меня. Что делать с маленькими девочками, трех и пяти лет, с гонореей ротовой полости? Как помочь тринадцатилетней девушке, которая вот уже девять лет имеет сексуальные отношения?

Я с нетерпением ждала, когда стану вторым терапевтом в женской группе. В первый же вечер мое внимание привлекла женщина по имени Вирджиния, которая держалась отдельно от всех, сидела в углу и заметно дрожала. Я попросила всех участников по очереди рассказать о своих целях. Вирджиния, не поднимая головы, сказала, что ее цель – «умереть». Ее госпитализировали с астмой тридцать три раза.

На вторе занятие я принесла свои листы ватмана и нарисовала картинку со стальным ящиком, в котором я после нападения похоронила своего Плачущего ребенка. Я предложила остальным нарисовать такие же картинки, изобразив, что скрывается за их Плачущим ребенком. Каждая из женщин тотчас же обозначила это место, и чувства этого прячущегося ребенка. Никто не рассчитывал, что у Вирджинии будет что сказать на этот счет, и тем не менее, она на достаточно долгое время выбралась из своего угла и подробно описала своего Плачущего ребенка.

Вечером Вирджиния подошла ко мне. Шепотом, глядя в пол, она сказала мне: «Наверное, мне нужна дополнительная помощь. Вы первый человек, который судя по всему, знает, что происходит внутри меня. Вы бы не согласились встречаться со мною индивидуально хотя бы раз в неделю?»

Я притянула Вирджинию к себе и крепко прижала. «Я обязательно буду проводить с тобой больше времени, Вирджиния».

Во время индивидуальных сеансов Вирджиния обнаружила свой художественный талант. Она выразила мою концепцию «детей» на бумаге, изобразив их как очаровательных маленьких существ без возраста, пола или национальности и не прорисовывая деталей, - только эмоции в чистом виде. У Плачущего ребенка был якорь, под весом которого перепуганное дитя падало с крутого утеса; Естественный ребенок радостно запускал воздушного змея; а Контролирующий ребенок стоял в вызывающей позе, уперев руки в бока, на крепко запертом ящике. По истечении нескольких месяцев самооценка Вирджинии стала крепнуть. Под влиянием художественного творчества проявился и расцвел ее Естественный Ребенок, радующийся раскрытию существа, которым он был задуман.

Стремясь передать Вирджинии, моему первому «настоящему клиенту», мое осмысление собственного внутреннего ребенка, я обретала опыт и росла. Каждый вопрос, который она задавала, подвергал проверке мои знания. Иногда ответы подсказывали мои внутренние дети. Мне не раз приходилось копаться в учебниках, расспрашивать Кэрол, Джеффа или других консультантов или просто говорить: «Я не знаю».

Я частенько проявляла чрезмерное усердие, подобно новообращенному верующему или трезвеннику. Я хотела изменить мир немедленно. Я делала категорические заявления. Я не всегда слушала. Порой я считала, что знаю о бессознательном больше, чем кто-либо еще. Это было не так.

Кроме того, я обнаружила, что присутствие моего Чувствующего взрослого становится все более ощутимым. Поначалу я думала, что это просто подрастал мой Естественный ребенок. Но мой Чувствующий взрослый являл собой нечто гораздо большее.

В своей теории я долго и упорно работала над тем, чтобы начать высвобождать негативные стороны моего Контролирующего ребенка и Плачущего обиженного ребенка. Мне предстояло еще немало поработать с ними, но я стала принимать во внимание их позитивное значение.

Мой Контролирующий ребенок верно служил мне много лет. Он помог мне стать превосходным организатором. Благодаря ему я научилась четко мыслить и с увлечением передавать свои знания другим. Теперь он мне помогал устанавливать разумные границы, а также был моим покровителем в трудные периоды. Я не хотела его лишаться.

Мой Плачущий обиженный ребенок научил меня участию и состраданию. Он мог заглянуть в глаза Вирджинии, или Донны, или Линды и тотчас понять, что именно они чувствуют, как глубоко они ранены, насколько они одиноки и испуганы.

И мой Контролирующий ребенок, и мой Плачущий ребенок были производными моего Естественного ребенка. Пришла пора дать им воссоединиться – вернуться в первозданное состояние, объединив вместе свои переживания, знания и чувства. Вместе эти три ребенка начали взрослеть и постепенно становились истинным Чувствующим взрослым, способным выражать эмоции – испытывать радость, гнев и боль правильным образом.

Целое больше, чем сумма частей. Эта идея легла в основу моей теории синдрома – «скидо». Изучая отдельные случаи их психологической практики и посещая семинары КЛАСС, я обнаружила один поразительный, не дававший мне покоя факт. Я снова и снова трясла головой, не желая верить в то, что это правда. Выходило, что религиозное насилие наиболее часто имело место в строгих религиозных семьях.

Мои поездки подтверждали это. После моего выступления перед церковными группами многие женщины рассказывали мне о домогательствах со стороны члена семьи, который был пастором, диаконом или преподавателем воскресной школы. Когда я настоятельно советовала им начать терапию, жертвы насилия часто отвечали мне, что они не могут этого сделать, потому что тот человек по-прежнему занимает должность в церкви. Они не хотели погубить его репутацию и боялись, что им не поверят.

Первое время Флоренс Лиитауэр недоверчиво качала головой, когда я говорила ей об этом. Однако, наблюдая, как женщины толпятся в проходах после моих выступлений, она изменила свое мнение. Обсуждая эту проблему с пасторами, мы не могли сдержать гнева. Некоторые из них требовали, чтобы мы не смели обсуждать это публично. Они не хотели, чтобы мы давали «миру» еще один повод для критики церкви.

Один раз я резко возразила: «До чего же это смехотворно! Если мы сами не наведем порядок в своих рядах, то кто сделает это за нас? Жестокой обращение и, в частности, инцест подпитывается молчанием и в результате становится все более частым явлением. Оно не прекратится, если мы не выявим его, предадим гласности и примем меры». Я решила, что моя обязанность – изменить этот лицемерный стереотип, где бы он не проявлялся. Инструментом для этого станут мои выступления, моя теория и – моя кассета.

Кассета, о которой я упомянула в разговоре с доктором Мэйзеном, послужила важным оружием этих перемен. Это была двадцатиминутная запись одного из сеансов моей регрессивной терапии в Берлингеме. Любой, кто ее слушал, лицом к лицу сталкивался с невыносимыми мучениями ребенка, пережившего насилие.

Кэрол Фауэр использовала эту запись в КАСА на занятиях с преступниками, совершившими инцест. Она рассказывала мне, что те двадцать минут, пока звучала эта запись, преступники плакали, колотили кулаками в стены и глубоко переживали свою собственную боль. Они находили в себе силы говорить о пережитом ими самими опыте насилия.

Кэрол заметила, что насильники часто обезличивают свои жертвы. Она посоветовала мне подобрать несколько моих фотографий, чтобы показывать их одновременно с прослушиванием записи. Я тщательно просмотрела альбом с детскими фотографиями и отобрала сорок из них – от младенчества до взрослых лет. До восьмилетнего возраста на всех фотографиях у меня ясный взгляд и широкая улыбка. Но к девяти годам улыбка стерлась и в глазах застыла грусть, свидетельство моей внутренней боли. На фотографиях в начальных и средних классах я почти никогда не улыбалась плотно сжатыми губами. В старших классах открытая улыбка появилась снова, но глаза по-прежнему говорили о боли моего Плачущего ребенка.