Княжья русь - Александр Мазин

— Затем, что дразнил я тебя. Вижу, что ты хоть и молод, но храбр. И если уж поклянешься мне в верности, то и не предашь.

— Не буду я клясться! — отрубил печенег.

И этим окончательно убедил Артёма в верности принятого решения.

— Ну и дурень, — засмеялся Артём. — А знаешь, почему Цапон за вашими спинами прячутся?

— Трусы, тьфу! — Кохчуб презрительно схаркнул розовую от крови слюну.

— Еще раз плюнешь в избе — умрешь! — предупредил Артём.

Еще недавно Кохчуб плюнул бы снова. Нарочно. Пугать смертью мертвеца… Смешно. Но сейчас Артём подбросил пленнику надежду — и Кохчуб пробормотал:

— Твоих богов оскорбить не хотел…

Артём не стал уточнять, что домашняя нежить — уж никак не его боги. Он продолжал вести хана, как умелый объездчик — упрямого, но уже готового покориться жеребца.

— Цапон — не трусы. Они — умные. А ты — дурень. Скажи мне: сколько воинов осталось охранять ваше кочевье?

— Достаточно, — буркнул пленник.

— Ой ли? А я вот думаю, что нет. Я думаю, пока твои Хоревой гибнут под стенами моего городка, Цапон уже пялят ваших женщин в ваших же кибитках. Только теперь это уже не ваши кибитки и не ваши женщины! — Артём засмеялся. — Или ты не слыхал, что Цапон с Киевом в дружбе?

— Варяжко вашему хакану враг. Это все знают.

— Не смеши меня, хан. Варяжко, прежде чем воеводой стать, у меня в сотниках ходил. Знаю его уж получше тебя. Сегодня он — враг. Завтра с князем помирится и снова воеводой станет. А Цапон еще в Киев придут награду просить — за то, что вас, обидчиков наших, покарали.

Молчал Кохчуб, сын Кайдумата. Думал. Но видно было, что семя упало в добрую почву.

«Разделяй и властвуй», — не раз говорил Артёму отец. Очень разумно.

— Сейчас тебя отведут к остальным, — сказал Артём. — Там вас накормят и перевяжут раны. Затем я вас отпущу.

— Я клятвы тебе не дам! — гордо бросил Кохчуб.

— Что мне клятва, данная моим же пленником, — махнул рукой Артём. — Я тебя отпущу, а там сам решай. Хочешь — дерись со мной. Хочешь — стань моим другом. А хочешь — просто так домой уходи. Может, успеешь жен своих отбить, которых Цапон захватили.

Последнее Артём произнес уверенно. Как будто знал наверняка.

И молодой, неопытный, не обученный хитрой политике Кохчуб — поверил. А почему бы не поверить? Ведун же говорит…

— Уверен, что правильно поступаешь, воевода? — спросил Лузгай.

— Уверен. Пускай идут. Устал я их вонь нюхать.

— А по мне так лучше всего пахнет мертвый копченый, — проворчал Горомут.

— Этого добра еще нанюхаешься, — пообещал Артём. — Отпереть ворота!

Десятка полтора копченых, возглавляемых собственным ханом, покинули городок.

Покинули гордо: им вернули не только коней, но и оружие.

Их сородичи, приготовившиеся было к вылазке русов, немало изумились, увидав своих.

Маленький отряд, озаренный лучами закатного солнца, неторопливо проследовал через пустое поле, мимо покинутых посадов — к воинству Хоревой. И сразу затерялся среди тысячной орды.

Больше копченые городок не штурмовали. Зато еще до того, как степь накрыло покрывало ночи, из лагеря печенегов донеслись крики, ржание коней и лязг железа.

А утром обнаружилось, что печенеги ушли. Домой. В Дикое Поле.

Князь-воевода не ошибся в своих ожиданиях.

Перед уходом степняки заботливо прибрали мертвецов.

Но не всех. Около сотни ободранных догола трупов было брошено на берегу. Венчал этот живописный натюрморт саженный кол, на котором красовалась отрубленная голова. Признать ее было затруднительно, потому что с нею неплохо поработали сначала седое железо, а потом черные клювы воронов. Однако Артём ничуть не сомневался, что когда-то она принадлежала младшему хану Хуру, сыну Илдэя.

— Лузгай, гонцов в Улич и в Киев, — приказал князь-воевода. — Пусть донесут: беда миновала.

Глава четырнадцатая

НАБЕГ

Миновала, да не совсем. По дороге к Уличу Артёма перехватил посыл великого князя. Полчища копченых, сжегши сторожевые городки касогов, вторглись на землю полян.

Владимир звал воеводу ударить с заката, но Артём поступил иначе.

Рассудив, что большая киевская дружина и сама способна остановить копченых, князь-воевода исполчил четыре сотни дружинников, скорым маршем, триконь, двинул на полдень, рассчитывая по широкой дуге обойти орду и зайти степнякам в спину.

Гридь летела ветром, покрывая за день до пяти поприщ[14]. Рысью — сквозь узорчатую тень дубовых рощ, коротким галопом — по желтому разнотравью, вброд — по малым рекам и вплавь там, где брода поблизости не было. На второй день, углядев с вершины холма, на востоке, пыль над одной из степных дорог, воевода решил, что углубились довольно, и велел повернуть влево.

Опоздали. На дороге остались лишь разбитые возы и шесть покойников.

Преследовать копченых Артём не стал. Среди мертвых он увидел тело молодой женщины. Поскольку печенеги не только не увезли ее с собой, но даже не надругались — просто снесли голову, значит, уходили в спешке. Надо полагать, заметили Артёмову дружину и дали деру.

Артём оставил двоих, у кого кони получше, — похоронить убитых и двинул дальше на восход. Благо дорога попутная. Все вышло, как он и предполагал. Главная степная рать ушла к Переяславлю, а мелкие разбойничьи ватажки рассыпались по степи, грабя и убивая тех, кто не мог дать отпор.

К вечеру дозорные увидели впереди деревья. И дым. Но горел не лес.

Дружина сменила коней и пошла на рысях…

Поспели почти вовремя. Почти…

— Папка, что там? — Гошка хотел подняться над травой, глянуть, да батя не дал. Прижал к земле.

— Лежи, Гошка, лежи. Тихо-тихо, как зайка малый. Я знаю — ты умеешь.

Гошка умел. И бегать умел, и прятаться. А как иначе? Батя его в роду — первый охотник. И прадед таким был, когда молодой. И дед… Только дед — он в Ирии нынче. Как ушел с князем Святославом в чужие земли за добычей, так и не вернулся. Ни деда, ни добычи.

— Тихо, тихо…

— Да, папка.

Батя улыбнулся, но как-то так… нехорошо. Гошка у него такую улыбку прошлой осенью видел, когда на них секач старый наскочил. Батя его на рогатину принял и вот так вот улыбался, пока дядька Гошкин, материн брат, с топором не подоспел.

Теперь дядьки с ними не было. Он еще зимой шкурки в город повез, да так и не вернулся.

— Лежи, Гошка, — еще раз наказал батя и пополз вперед.

Батю надо слушать. Кто родичей не слушает, того боги накажут. Но посмотреть-то можно.

Гошка приподнялся над травой — и всё увидел. Сначала — как батя ползет. То есть не батю самого, а как трава над ним колышется.

И еще — село в полуверсте. А там, Гошка сразу понял, нехорошее творилось. Все три дома больших горели и амбары. И конные меж ними метались. Чужие. У Гошки в животе все захолонуло, будто воды ледяной налили. Неужто степняки? Вот беда какая!

— Господине грома, могучий Сварог, помоги-пособи! — взмолился Гошка, теребя пальцами оберег. — Укрой, спаси, оборони! Сделай так, чтоб мамка с сестренками уйти успели! Уважь, Свароже! А я уж тебя отблагодарю! — жарко и быстро проговорил Гошка и тут увидел, как от села через поле общинное девка бежит.

Глаза у Гошки острые, девку он сразу узнал. Лушка. Деда Гошкиного меньшая дочка. Не того деда, что в дальних краях сгинул, а того, что матушке отцом. Которого той зимой чуть лихоманка не прибрала.

Плохо бежала Лушка — ноги, подол во всходах путались. Те два конных, что за ней ехали, могли б ее сразу догнать, если б коней в галоп пустили. Но они не больно спешили. Будто играли с Лушкой. То догонят, то отстанут. И смеялись. А Лушка бежала со всех ног — красная вся, простоволосая… И прямо туда, где батя залег. Что ж он делать-то будет? Конные, видно сразу, степняки. Шапки высокие, куртки бляхами обшиты. И оружные.

Батю они, хоть и с коней, все равно не увидели бы.

Испугался Гошка. И за себя, и за батю. Очень они страшные, степняки-копченые. Рожи нелюдские — чисто морды кошачьи. Только голые — одни хилые усишки торчат.

Нет, не увидели бы они батю.

Только он сам встал.

Встал над травой, лук вскинул и сразу три стрелы послал. Стрелы у бати легкие, охотничьи. Бронь такими не пробить. Но одного батя сшиб. Точно в глаз попал. А второй, хитрый, под брюхо лошадиное нырнул и… Гошка даже не увидел, как он стрельнул. Услышал, как стрела пропела, и у бати из спины наконечник вылез.

И тут у Гошки сразу страх пропал. И такая ярость внутри проснулась, будто кто огнем в самое сердце плеснул. Гошка тоже вскочил, на лук свой малый тетиву накинул и решил: убьет татя! Лук-то у Гошки слабенький, но за двадцать шагов злодея достанет.

— Свароже-Громовержец, — еще жарче взмолился Гошка. — Не дай ему убечь! Пусть поближе подъедет, чтоб я дострелить мог!