Отец Кристины-Альберты - Герберт Уэллс

— И это вся твоя весть, папочка?

— Только самое начало. Потому что я начал вспоминать. Я начал вспоминать все больше и больше.

— Вспоминать?

— Всякое из моих других жизней. Этот молодой мистер Фентон был, так сказать, лишь первой прорехой в завесе забвения, отделявшей эту жизнь от всех моих предыдущих существований. А теперь она порвана и рассечена, так что я способен заглядывать за нее в десятке точек. Теперь я начинаю понимать, чем я был на самом деле и чем я могу быть на самом деле… Знаешь, Кристина-Альберта, я никогда по-настоящему не верил, что я — это действительно я, даже школьником. И вот, что интересно: теперь я знаю и ясно понимаю, что я кто-то другой. И всегда был кем-то другим.

— Но кто ты, по-твоему, папочка?

— Насколько я разобрался пока, сперва я был вождем по имени Порг в городе, называвшемся Клеб, на самой заре мира, и я вывел моих людей из дикости и многому их научил. Ну, а потом я был этим Саргоном — Саргоном, Царем Царей. О нем есть крайне мало сведений в здешней городской библиотеке, в «Британской энциклопедии». А Саргон, про которого они рассказывают, — наглый выскочка, который взял его имя — мое имя! — три тысячи лет спустя; ассириец, вот кто Саргон, про которого они рассказывают; он связался с евреями, и он осаждал Самарию, но я-то был подлинным Саргоном задолго до того, как появились евреи и все такое, задолго до Авраама, и Исаака, и Иакова. А потом я был Валтасаром, последним наследником Вавилона, но это не очень ясно. Это остается темным. Только одна часть хроники освещена ярко — пока. Вполне возможно, что я был еще многими другими людьми. Но фигура, которая сейчас рисуется в моей памяти, это Саргон. Это его воспоминания возвращаются ко мне. Это он, кто вернулся во мне.

— Но, папочка, ты же по-настоящему этому не веришь?

— Верю? Я знаю. Задолго до того, как эта Весть меня достигла, у меня были эти прозрения, эта уверенность, что я кто-то другой. Ну, а теперь я все вижу ясно. Теперь я помню дни в Аккаде так же ясно, как дни в Вудфорд-Уэллсе. Я даже почти сомневаюсь, а жил ли я в Вудфорд-Уэллсе, это отодвинулось так далеко. Воспоминания начали возвращаться, когда я лег спать в тот день, когда мистер Фентон уехал. Я лежал в кровати — и внезапно я уже лежал не на кровати, я раскинулся на ложе под балдахином — балдахином из чистейшей белой шерсти, сотканной очень тонко и расшитой эмблемами, символами и всем таким прочим золотыми нитями, и я плыл в моей парадной барке по Евфрату. Две царские дочери, сестры, с изящными шеями, несколько похожие на обеих мисс Солбе, но только красивее и бесспорно моложе — намного моложе! — сидели и обмахивали меня веерами из орлиных перьев, выкрашенных в царский пурпур. А у моих ног сидел мой советник Прюм, как ни странно, поразительно похожий на мистера Хоклби — те же седые баки и те же пучочки волос над ушами. На нем был невероятно высокий колпак из какого-то черного шерстяного материала, и он вел записи деревянным стилом на глиняной влажной табличке. Ну, словно писать на пирожке, который ребенок слепил из мокрого песка. А позади него находились офицеры барки на подобии мостика — на них были кожаные шлемы, усаженные медными бляхами. А внизу виднелись гребцы, прикованные к своим веслам, а по обоим бортам простиралась широкая бурая река, подернутая чуть заметной рябью от ветра. Лодки торопливо отплывали в сторону, давая нам дорогу. На них были грубые квадратные паруса, и они опустили их и повернули — все одинаковым движением и точно в один момент. Это было очень красиво. По берегам были разбросаны деревушки с домами из кирпича-сырца и купы или ряды пальм. И повсюду разные примитивные приспособления — огромные наклонные деревянные шесты, похожие на колоссальные удочки, чтобы черпать воду из реки для орошения полей. А люди все толпились у воды, окуная в нее руки и лбы, и кричали: «Саргон Завоеватель! Саргон, Царь Царей!»

— Но, папочка, это же был сон?

— Ну, как мне могло присниться то, чего я никогда прежде не видел, о чем даже не слышал?

— Так бывает.

— Нет, так не бывает! — ответил он с тихим несгибаемым упрямством. — Я помню, что возвращался с юга, где подарил мир множеству воевавшим между собой племен — еламитянам, и ферезеям, и иевусеям, и всяким прочим. Я возвращался в свою столицу. Я четко помню разные подробности кампании и знаю, что, сделав усилие, вспомню больше и по порядку. В снах происходят всякие нелепости; сны, когда вспоминаешь их потом, оказываются полной мешаниной, а тут все логично и упорядоченно. Можно подумать, Кристина-Альберта, что мне никогда не снились сны и что все эти воспоминания о прежнем существовании, которые нахлынули на меня теперь, были обманом воображения! Но я могу вернуться в это прошлое, будто оно было вчера, и я куда более уверен, что я Саргон, чем что я Альберт-Эдвард Примби, твой отец. Первый — мое истинное «я», а второй — всего лишь простенькая ни на что не претендующая обертка, в которую по причине, пока мне не известной, меня упрятали от глаз мира.

Он взмахнул рукой с непривычной смелостью. Глаза его были широко открыты, созерцая невидимое.

Дочь несколько секунд смотрела на него молча. Она пыталась полностью осознать следствия этой удивительной исповеди.

— Так это и есть твоя Весть? — сказала она наконец.

— Ты должна была узнать, — сказал он. — Ты должна служить и помогать мне.

(Помогать ему! Как она сможет помочь ему или себе? Как далеко это зашло? Что ей делать?)

— Ты кому-нибудь еще рассказывал про это, папочка? — спросила она резко. — Ты рассказал кому-нибудь еще?

Он повернул к ней маленькое, глубоко серьезное лицо.

— А! Тут, — сказал он, — мы должны быть сугубо сдержанными и осторожными — очень-очень осторожными. Здесь и сейчас — не время и не место объявлять, что Саргон, Царь Царей, возвратился в цивилизацию, для создания которой сделал так много. Надо быть осторожными, Кристина-Альберта. Дух оппозиции силен. Например, кое-что о своем первом видении (если хочешь, называй его сном) я рассказал мистеру Хоклби. Я описал сходство между ним и Прюмом. Он отнюдь не обрадовался. У него коварная бунтовщическая натура. А кроме того, потом я вспомнил, что случилось (по совету Уиджьи) с Прюмом. И еще я с тех пор понял, что, убедившись сам, ты вовсе не обязательно убедишь других людей. Да, правда, мисс Хоклби и обе мисс Солбе просили меня рассказать поподробнее о моих снах — они тоже называют это снами. Но в их тоне было больше любопытства, чем почтительности, и я был с ними крайне, крайне сдержан.

— Вот это — мой мудрый папочка, — сказала Кристина-Альберта. — Ты должен думать о своем достоинстве.

— Да, конечно, я должен думать о своем достоинстве. И тем не менее… — Его руки вскинулись в новом широком жесте. — Я здесь, и это мой мир. Мой мир! Он был взлелеян мной в его младенчестве. Я научил его закону и подчинению. Вот я — самый древний из монархов. Рамсес и Навуходоносор, Греция и Рим, царства и империи, го, что было вчера, пока я спал. И совершенно очевидно, что я именно спал. И столь же очевидно, что меня не могли вернуть в мир, не поручив мне какую-то миссию. Теперь это огромный и перенаселенный мир, Кристина-Альберта, и он находится в большом хаосе. Даже газеты пишут про это. Люди теперь несчастливы. Они не счастливы, как были под моей властью в Шумере тысячи лет тому назад. В солнечном свете и изобилии Шумера.

— Но что ты можешь сделать, папочка?

— Милая царевна, дитя мое, это я и должен обдумать. Никакой спешки, никакой опрометчивости.

— Конечно, — сказала Кристина-Альберта.

Наступила пауза.

— Есть только один человек, который как будто верит мне. Младшая мисс Солбе… Ты что-то сказала, дорогая?

— Нет. Продолжай.

— Я спросил, не видит ли и она сны, нет ли и у нее смутных воспоминаний о прошлой жизни. Как будто какие-то неясные подтверждения у нее есть. Крайне смутные намеки. Она робко рассказывает о них, когда рядом нет сестры. Но она впала в заблуждение, полагая, будто ее отношения со мной были истинно близкими и особыми. Моей царицей она не была. Тут она ошибается, Пожалуй, естественно, что она так полагает, но я-то помню совершенно ясно, как это было. Она занимала место среди Двадцати старших наложниц, носящих веера из орлиных перьев.

— И ты ей это сказал?

— Пока нет, — ответил мистер Примби. — Тут требуется такт.

Новая пауза. Кристина-Альберта взглянула на свои часики.

— Ох ты! — воскликнула она. — Мы опоздаем ко второму завтраку!

Пока они шли назад в пансион «Петунья», она заметила, что в его осанке и манере держаться произошла какая-то тонкая перемена. Он словно бы стал выше, шире в плечах, его лицо дышало большей безмятежностью, и он держал голову выше. И ни разу не кха-кхакнул. Казалось, он не сомневался, что все и вся расступятся перед ним, а дорожка казалась ковром, которой расстилали перед ним. Будь у нее возможность увидеть себя со стороны, она бы заметила такую же перемену и в себе. Танцевальная легкость исчезла из ее походки. Она шла, словно горбясь под бременем ответственности, налагаемой жизнью, и груз этот в любую минуту мог оказаться непосильным.