Ойроэн (СИ) - Кочешкова Елена А. "Golde"

Лиан...

Ведь и правда почти год миновал, а я все еще не могла произнести его имя вслух, не испытав при этом желания разбить что-нибудь. Сколько парней у меня было до него! А сколько ночей, полных огня... Но только с ним я поняла, каково это, когда ты хочешь, чтобы от этих ночей появилась новая жизнь. Черты его лица казались мне совершенными, голос – самым нежным в мире. Долго я не желала в этом признаваться даже самой себе, а все равно пришлось. Мне казалось, он знает обо мне что-то, чего не знала я сама, ведает о моем теле такое, чего не ведал не один из моих прежних мужчин.

А теперь я и не знала, было ли все то, что я чувствовала, правдой.

Или я просто придумала себе человека, который не существовал на самом деле.

Когда я вернулась в постель, луна совсем сварилась в молоке облаков, и небо превратилось в белесый бульон.

Поутру в становище вернулся Кайза. Найдя ученика в шаманском тэне ничего мне не сказал, хоть я того и боялась. Так что жизнь дальше пошла себе своим чередом – покатилась, как телега по пыльной дороге. Только теперь Вереск все реже находил время поиграть с Радом и все чаще уезжал куда-то: иногда один, иногда своим наставником, а порой с соседскими ребятами. Я не спрашивала, куда. Меня это не касалось.

Но не прошло и недели, как он пришел ко мне. Да не просто так.

Был вечер, я только уложила Рада спать и сидела, зашивала дыру на старой рубахе, когда за порогом послышались неровные шаги и прозвучал тихий голос:

– Шуна... Можно мне войти?

Я не хотела шуметь, молча подошла к занавеске и впустила его внутрь. Думала, мой гость подойдет к очагу, сядет у огня. А он так и остался стоять у двери.

– Я принес тебе ко’ое-что... Подарок.

– Подарок?

Наверное, удивление слишком ярко нарисовалось у меня на лице. Вереск смутился, вздохнул, опустив глаза.

– Да. От дурных снов. Вот, – он протянул мне на ладони тонкий маленький шнурок, сплетенный из ярких нитей. Одна была алая, другая голубая, еще три – цвета весенней травы. В самой середине шнурка блестели три крошечных, как капли росы, хрустальных бусины. – Сделал для тебя. Оберег.

Я тронула шнурок пальцам и замерла, не понимая, что говорить и что чувствовать.

Зачем он опять лез, куда не надо?

– Ты мо’ожешь выкинуть его, если не по’онравится.

Ну вот еще.

– И что с ним делать?

– Просто носить. На себе. Лучше всего в волосы заплести, – Вереск по-прежнему не смотрел на меня прямо, отводил взгляд, как будто ждал пинка под колено, но тут вдруг набрался смелости и заглянул в глаза, в самую сердцевину. – Хочешь, я сам? Тогда верней получится.

– Ну, заплети, – я повернулась лицом к очагу.

Так странно было ощущать прикосновение осторожных пальцев, собирающих пряди моих волос. Странно и приятно. Словно стоишь в поле поутру и легкий теплый ветер играет ими...

– Готово, – Вереск опустил руки, и наваждение рассеялось.

Я тронула голову, отыскав наощупь место, куда он вплел свой оберег. Шнурок почти ничего не весил, но держался прочно у самых корней. Чуть подальше от виска. Мне показалось, что его даже и не видно будет за моей нечесаной гривой. Никто не заметит.

– Спасибо.

Наверное, стоило сказать это теплее, да у меня не вышло.

– Не за что, – Вереск улыбнулся, но в его глазах я видела печаль. Мне показалось, он хочет сказать еще что-то, но другие слова так и не прозвучали. – Спи спокойно.

И вышел прочь.

7

Не знаю, может, он и правда всегда был хорошим мастером оберегов, а, может, так просто совпало, но, когда я легла и обняла Рада, внутри у меня сияла какая-то странная хрустальная прозрачность. Ни о чем не хотелось думать, ни о чем тревожиться. И, засыпая, я почему-то вспомнила тот день, когда мы с мамой купили краску для фургона...

Мне было десять. Стояло лето. Самая его макушка. Зной струился над Феррестре, абрикосы и персики падали на землю, лопаясь с громким всхлипом. Под фруктовыми деревьями жужжали пчелы и осы, а мальчишки играли в опасную игру, пытаясь ловить их голыми пальцами.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Я сидела на крыше фургона и смотрела на мир с восхитительным ощущением превосходства. У меня была яркая бусина в волосах, новая рубаха и огромный, размером с голову младенца персик в руках. Мы ехали с ярмарки, лошади весело цокали только что перекованными копытами. От персика исходил такой дух, что можно было потерять разум. Я долго баюкала его в ладонях, предвкушая удовольствие, а потом наконец вонзила зубы в спелую сладкую плоть. Спустя мгновение в соке было все – новая рубаха, старые штаны, мое лицо и даже крыша фургона.

«Вкусно?» – спросила мама, услышав мой блаженный стон.

«Как у богов украла! – я протянула ей персик – Попробуй!»

«Не хочу, – она улыбнулась, не оборачиваясь. – Сейчас бы чего посытнее. Полсердца за горячее мясо!»

Я пожала плечами и снова укусила сладкий пушистый бок. Мяса у нас не было, а вот персиков – целое ведро. Ешь не хочу. Но спустя пару часов, когда мы доехали до речки Зеленой, мне показалось, что мать моя немного колдунья. Слишком уж часто то, чего она хотела, внезапно воплощалось в реальность.

У реки – медленной и мутной от жары – стоял широким кольцом целый десяток разномастных фургонов. Там горел костер, пелись песни и дразняще пахло жареным мясом.

«Ва! – воскликнула мать. – Вот это удача! Не соврали, значит деревенские, и правда сюда балаганных бродяг занесло. Ну, Шунка, готовься слушать байки до утра! Эх, красота!»

Она прицокнула лошадям, и те зашагали резвей.

На самом деле пути наши часто пересекались с путями бродячих артистов. Не в одном месте, так в другом. Я к этому привыкла, многих узнавала издалека по расписным бортам их повозок. Узнавали и нас. Мать была вхожа в мир комедиантов и гадалок, что колесили по пыльным дорогам Феррестре.

Встретили нас как своих.

Балаганные люди не размениваются на лишние слова, просто зовут к своему огню и наливают вина, отрезают ломоть мяса, жирного, черного от огня по краю. Я уплетала свой кусок, положенный на свежую лепешку с тмином, и смотрела, как мать без смущения обнимает какого-то высокого бородатого мужика в расшитой жилетке. Сама она будто и забыла о голоде – смеялась, рассказывала о нашей последней поездке в Верго, а потом достала из фургона здоровенный горшок с зеленой краской, и они принялись в две руки покрывать борта нашей повозки яркими мазками. Дали и мне помахать новенькой кистью. Краска ложилась неровными слоями – то гуще, то тоньше, мама ворчала, что не хватит на весь фургон, а бородатый говорил, мол, не беда, главное, чтобы с боков было повеселей.

На ночь они ушли куда-то вдвоем, мне остался только мимолетный материн поцелуй с ароматом молодого вина и меда. Я долго сидела у костра рядом с другими детьми, слушала истории, которые нанизывались на тонкую нить времени – одна за другой. Потом какой-то длинный парень принялся показывать фокусы с огнем, то раздувая его на конце короткого факела, то подбрасывая этот факел вместе с другими в темное ночное небо. Балаганные мальчишки тайком от взрослых вручили мне флягу с вином, а после позвали купаться, сказали, что в лунном свете речная вода становится заговоренной и исполняет все желания. Я, конечно же, в такую брехню не поверила, но в речку полезла – сладкое фруктовое вино кружило голову...

Течение там было слабым, даже младенец не потонет. Я лежала в воде у самого берега, таращилась на большую белую луну и чувствовала, как медленные тягучие струи омывают тело. Мне казалось, я сама стала рекой, стала травой на берегу, луной и воздухом. Мальчишки звали меня назад, но мне уже не было до них дела. Хотелось навсегда остаться частью этого огромного прекрасного мира.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

В конце концов я все-таки вылезла, конечно. Озябла и вернулась к костру, где тихо играла скрипка да переговаривались две очень взрослые тетки в цветастых платках по плечам. Одна из них глянула на меня и сотворила в воздухе святой знак.

«Храни тебя Матерь небесная, девочка... – пробормотала она и замотала головой чему-то. – На-ко возьми пряник, возьми, возьми...»