Том 3. Товарищи по оружию. Повести. Пьесы - Константин Михайлович Симонов

мне в вину это ребячество с Испанией. Я не помню, кто вносил тогда эти деньги. Но я вполне лоялен, и у вас нет оснований сомневаться в этом.

Голос. Мы хотели бы, чтоб вы подтвердили свои слова делом.

Он. Что это значит?

Голос. Вы знаете Бена Кроу?

Он. Знаю ли я брата моей жены? Уж не думаете ли вы, что я буду отрицать это?

Голос. Он был с вами в Испании?

Он. Мы были с ним в одно время, но почти не знали друг друга. Мы уже тогда были людьми разных взглядов.

Голос. Он был тогда коммунистом?

Он. Спросите об этом его самого.

Голос. Он отказался давать показания. Мы спрашиваем вас. Он коммунист?

Он. Не знаю.

Голос. Он был коммунистом?

Он. Не знаю. Может быть.

Голос. А сейчас?

Он. Я уже сказал – не знаю. Не думаю. Во всяком случае, я уверен в его лояльности.

Голос. Вполне уверены?

Он. Да. Я не говорил с ним на эти темы, но уверен, что это так.

Голос. Надеюсь, вы были бы рады дать нам возможность убедиться в его лояльности?

Он. Да, конечно! (Растерянно.) Что это значит?

Голос. Раз вы уверены в его лояльности, мы хотели бы, чтобы вы, для его же пользы, поговорили в ближайшие дни с ним, ну, скажем, у себя дома, на эти темы. О том, чтобы этот разговор стал нам известен, мы позаботимся сами. Раз вы уверены в его лояльности, ему будет только полезно, если и мы убедимся в этом. А вашу собственную лояльность нам докажет одно ваше «да». В этом случае у нас не будет к вам больше никаких вопросов. Так как же?

Он. Я… подумаю.

Дик. Да… Надо отдать тебе должное – ты говорил о нашем прошлом с большим достоинством: «ребячество», «я сожалею»… Неужели, когда мы с тобой были там, в Испании, ты уже заранее готовился сожалеть об этом?

Он (вставая со стула). Как хотите! Можете не верить, но мне действительно казалось, что я совсем не так говорил тогда там, в комиссии… Честное слово!

Штурман. Что ж, вполне возможно. Когда у человека сохранились остатки совести, он так старается, бедняга, чтобы в его памяти одно осталось, а другое исчезло…

Дик. Ты сказал им, что подумаешь. Ты подумал?

Он. Да, они потом еще три раза брали меня за горло.

Дик. И разговор состоялся?

Он. Да.

Дик. И они записали его?

Он. Думаю, что да.

Дик. И ты не предупредил Бена?

Он. Я считал, что они за мной следят, и боялся встретиться с ним заранее.

Второй пилот. А по телефону?

Он. Я боялся, что они подслушивают мой телефон.

Второй пилот. А из автомата?

Он. Я боялся, что они подслушивают его телефон.

Дик. Значит, ты так и не предупредил Бена?

Он. Я предупредил его в самую последнюю минуту, когда он уже сидел у меня. Я после первой же фразы написал ему записку.

Дик. И он не сказал ничего лишнего?

Он. Он сказал много лишнего.

Дик. Почему?

Он. Не знаю. Он получил за это два года тюрьмы.

Дик. И умер там?

Он. Да. У него был сердечный приступ, и он умер в тюремной больнице.

Второй пилот. А ты теперь лжешь, что написал ему записку! Раз он умер, можно говорить что угодно!

Он (упрямо). Я написал ему записку. Я не знаю, почему он не обратил на нее внимания.

Дик (в пространство). Слушай, Бен, ты не можешь зайти к нам?

Бен Кроу (входит, он в арестантской куртке и брюках). Здравствуйте. Здравствуй, Дик. (Посмотрев на Него, после паузы.) Здравствуй.

Второй пилот. Послушайте (кивнув на Него), этот человек морочит нам голову. Сам просил нас прийти и рассудить его с его совестью, и сам же бессовестно лжет нам. Он говорит, что написал вам записку в тот день, когда вас подслушивали.

Бен. Он говорит правду. Он написал мне записку, что нас подслушивают.

Он. Вот видите, я говорю правду, я написал ему записку! (Бену.) Почему ты не обратил на нее внимания?

Бен. А ты до сих пор так и не понял? Я не хотел обращать на нее внимание. Раз муж моей сестры сам дал им согласие, чтобы они нас подслушивали, пусть слушают то, что я действительно думаю! Хотя я все же был тебе благодарен за эту записку; если помнишь, я тогда не назвал ни одного имени, кроме собственного. А своей судьбой я распорядился так, как считал нужным. И не жалею об этом. Я отказался отвечать на вопросы комиссии, но я решил: черт с ними, пусть знают, что я коммунист и не раскаиваюсь, что помогал испанцам! Пусть знают, что среди тех, кто был в Испании, не все такие трусы, как муж моей сестры!

Штурман. Ради справедливости хочу сказать вам, что он вовсе не всегда был трусом.

Дик. Это верно.

Он. Что за манера говорить обо мне как о мертвом! Словно я мертвый, а вы – живые!

Второй пилот (пропустив его слова мимо ушей). Да, когда-то он не был трусом, надо отдать ему должное.

Бен. Не знаю. В тот день он показался мне самым настоящим трусом. Я даже удивился, как у него хватило храбрости написать хотя бы эту записку. И все же я был благодарен ему. Я даже потом, на последнем свидании с сестрой, не вдаваясь в подробности, сказал ей, что ее муж не такая уж дрянь, как многие стали думать, когда он после этих допросов так быстро пошел в гору.

Второй пилот. А ты после этого быстро пошел в гору?

Он. Да. И некоторые связывали тогда одно с другим.

Штурман. А ты сам?

Он. Я старался не связывать.

Штурман. Старался или не связывал?

Он. По правде говоря, и то и другое. Я как раз стал работать в довольно большой газете, и у меня были одна за другой несколько удачных поездок. Когда работаешь в маленькой газете, тебя не замечают. А когда в большой…

Бен (перебивая Его). О своих дальнейших успехах расскажешь без меня. Я не за этим пришел. Извини меня, Дик, я пойду. До свидания. (Уходит.)

Дик. А что тебе советовала тогда Кэтрин?

Он. Она сама не знала, что делать. Она и не хотела, чтобы я отвечал комиссии, и боялась, что я сяду в тюрьму, если откажусь отвечать. Она тогда и недели не могла прожить без меня. Но когда Бен оказался в тюрьме и