Муха в розовом алмазе - Руслан Белов

– Не верю! – лихорадочно подумав, выцедил я. – Баклажан все это сочинил, чтобы ты был паинькой и во всем ему помогал!

– Валерий не врет... – покачала головой Анастасия. – Сом рассказывал мне об этой бомбе...

– Рассказывал!!? – вытаращился я на девушку, чувствуя как страх по-хозяйски осваивается в моем сердце. – И ты не побежала в ФСБ, а вместо этого потащила меня в эту дыру за этими долбанными розовыми стекляшками? Да ты понимаешь...

– Я ему не поверила, – не дала Синичкина договорить. – Так же, как ты сейчас не поверил Валере.

Нетвердыми руками я налил себе вина, выпил. В желудке стало тепло. Мысли перестали сновать от Москвы к пятой штольне и обратно.

"Черт, все было так хорошо, – задумался я, в который раз убедившись, что знания и в самом деле умножают печали. – Было вино, было продовольствие, была прекрасная девушка, было несколько месяцев жизни, я уже настроился на бездумное подземное проживание вплоть до гибели или чудесного освобождения, а теперь, вот, сиди, переживай за судьбу Белокаменной! Хорошо еще Ольга с Ленкой уехала! А Полина в Болшево? В пяти километрах от кольцевой? Вот дикий случай!"

– Я тоже сначала не поверил Баклажану, – сказал Валерий, разливая вино по стаканам. – Но потом понял, что в сказке или в фантастическом рассказе такой бомбы быть не может... Она может быть только в жизни, в нашей сволочной жизни.

– Значит, получается, что мы все – дешевые авантюристы, а Баклажан спасает столицу, впрочем, от себя же спасает... – растерянно пробормотал я, принимая от Веретенникова полстакана массандровского портвейна.

– Да что ты, Черный, так расстраиваешься, – смеясь, положил Кучкин мне руку на плечо. – К тому времени, как мы отсюда выберемся, твою Москву заново отстроят. Пожар ей станет к украшенью – ведь сейчас в ней по сути одни азики и чеченцы живут.

Кучкин с самой перестройки тяготел к крайне правым националистам и, как большинство россиян, москвичей не жаловал.

– Дурак ты! Там у меня дети, родители и жены, – вспылил я и резким движением стряхнул его руку с плеча. – А эта дура, вместо того, чтобы в милицию заявить, сюда приперлась. Давно бы фээсбэшные специалисты бомбу обезвредили. "Я не поверила, я не поверила!" Да в такое любой более-менее честный человек обязан поверить!

– Похоже, ее нельзя обезвредить. Михаил Иосифович веников не вязал... – вздохнул Валерий, одним глотком выпив свое вино. Рассказ о бомбе на Поварской разрядил его нервную систему, и он понемногу стал превращаться в Веретенникова, которого я хорошо знал и любил.

– Вот псих! Идиот! Надо же такое придумать – бомба на алмазах... – поморщился я. – Это же он ее вместо бога и компартии придумал, атеист несчастный. Представляю, каково жить в городе, который может каждую минуту взорваться! В нем люди должны стать совсем другими. Злыми, издерганными... Хотя куда уж злее... Может быть, тогда, наоборот, добрыми, что ли, друг к другу и к природе? Неотвратимая угроза очищает душу?

– Ага, добрыми! Как же! И жить там никто не будет. Свалят все в несколько дней на Чукотку к Абрамовичу или в Нью-Йорк, свалят, как только узнают, – зло усмехнулся Валерий, принимая от Али-Бабая очередную бутылку вина.

Митино Веретенникова, весьма отдаленное от центра Москвы, в зону поражения могло и не попасть.

– Точно свалят... – задумчиво повторил Кучкин, явно пытаясь вообразить себя сумасшедшим физиком. – Свалят... Слушай, Валер, если бы я так же свихнулся, как этот псих, то я... то я во всех крупных городах такие бомбы разместил бы. Тогда людям бежать было бы некуда и они все...

– Свихнулись? – темно усмехнулся Веретенников.

– Факт.

– Да нет, жили по-другому... – задумался я. – Как в последний раз... Представляешь, прекратили бы воровать и хапать. Зачем наживаться, если завтра конец света может приключиться? Убивать бы перестали, потому что убивают, чтобы будущее устроить. Ходили бы и впитывали глазами природу, людей окружающих. Короче, жили бы сегодняшним днем... Минутами жизни наслаждались. Ведь будущее – это сплошная чепуха. Засыпая, человек каждый раз уходит из жизни...

– Человечество давно считает, что заслужило конца света и подспудно ждет его, не дождется, – глубокомысленно проговорил Веретенников. – И поэтому проповедникам конца света несть числа. А этот физик его законсервировал в своей хрупкой бомбе. – Представляете – законсервированный конец света...

– Послушайте, хватит об этом! – поморщился Кучкин. Москва, предавшая его в Беловежской пуще, в лучшем случае была для него вещью в себе. – Мы тут как в бомбоубежище, нам любая бомба до лампочки! А если все доподлинно хотите узнать, тащите сюда Иннокентия Александровича с Вольдемаром Владимировичем, они вам все расскажут в оригинале.

– Опасно их выпускать, – покачал я головой. – Баклажан – бандит, по себе знаю, да и его сподвижник человек не простой.

– Да ладно тебе! – начал уговаривать меня Кучкин. – Нам ведь делить нечего. Полковник в шахматы хорошо играет и рассказчик хороший. Как начнет про Юрия Владимировича Андропова рассказывать, про Афган, как десятками тысяч там пуштунов крошили! Классный он мужик, давай, выпустим, а?

– Нет, я хочу спать спокойно, без пистолета под подушкой.

– Правильно Женя говорит, – сказала Синичкина, не раскрывая глаз. – Пусть там сидят. Давайте лучше прогуляемся, посмотрим на алмазы.

– Какие алмазы? – делано изумился я.

– Ты чего дурака валяешь? – уставился на меня Кучкин.

– Дело в том, что в свете только что полученной мною информации никаких розовых алмазов в этой штольне быть не должно. Также, как голубых, в крапинку, в полоску и звездочку. Сом Никитин все придумал. Сами посудите, разве мог человек, в семидесятых годах наткнувшийся в этой штольне на кимберлитовую трубку, набитую розовыми каратами, удивиться, увидев в этой чертовой бомбе всего несколько алмазов? До того удивиться, что пойти на воровство и на воровство, сопряженное с огромным риском для здоровья, для всех пьяниц драгоценного? Конечно, нет! И из всего этого следует, что, либо я плохо понял его записку, либо записка была намеренно дезинформирующей, либо...

– А что в ней было написано? – перебил меня Кучкин.

– "Когда у тебя работал, подлянку спорол и до смерти мучился, – начал я цитировать запавшие в память строки. – Поэтому вспомни, где я грязь топтал, и все поймешь. Стекляшки лучше колоть – на фиг тебе неприятности на пустой желудок?"

– И какой ты вывод сделал из этой галиматьи? – спросил Веретенников, зевая (зевота – первый признак недостатка кислорода).

– Я подумал, что трубка взрыва локализуется в пятой штольне, ведь он именно в ней грязь рудничную топтал...

– Записку эту я писала, – бросила Синичкина, доставая из косметички зеркальце.

– Ты? – удивился я.

– Да, я, – подтвердила девушка, внимательно рассматривая в зеркальце свой подбитый глаз. – Исходя из общих соображений и некоторой информации, полученной от Саши Никитина.

– Писала, комкала, в ведро помойное бросала?

– Да. Дело в том, что твой Сашенька Никитин был в легкой форме болен белой горячкой, а также психозом Корсакова. И когда он эту рассечку... ну как ее...

– Документировал, – подсказал я.

– Да, рассечку документировал и увидел в голубоватой породе розовый алмаз, да несколько красных прозрачных гранатов...

– Пиропов, – уточнил я.

– Да, пиропов... Так вот, когда он их увидел, он сам себе не поверил. И поэтому никому не сказал и в журнале...

– Документации, – опять подсказал я.

– Да, в журнале документации ничего не написал и не зарисовал, точнее, записал и зарисовал совсем другое. Понимаешь, он за день до этого русалку с козлиными рогами увидел... Русоволосую, с фонарем под глазом и папироской во рту. Плюс наколка синяя "Трахни меня, милый!" на плече. Пришел после работы в свою палатку, выпил пару кружек браги, она всегда у него в армейской фляге за буржуйкой стояла, и только хотел спать залечь, глядь, а русалка на его кровати лежит, пальчиком указательным в плечико свое с наколкой тычет... Ну, он и побежал в соседнюю палатку к буровикам, привел их десяток, а они его на смех подняли, "Совсем ты, Сом, белый стал, совсем! – говорить начали. – Пора тебя в рубашку смирительную заворачивать и в психушку везти". Ну, Сашеньке пришлось сказать, что пошутил он... На следующий день эта история до тебя дошла, помнишь, наверное.

– Помню, как же, – улыбнулся я. – Я еще медсестру к нему послал, чтобы освидетельствовала. Она смотрела и сказала, что delirium tremens у Cома в полном разгаре.

– После этого освидетельствования возненавидел он тебя... – проговорила Синичкина.

– Возненавидел, возненавидел! – вскричал я, готовый говорить о чем угодно, лишь бы не думать о заминированной Москве. – А ты знаешь, что за три месяца до этого приехал с вахтой один такой горнорабочий, весь "белый", глаза круглые, хотя божился, что адекватный, ну, я его и послал на четвертую штольню пробоотборщиком. И он пошел. Последний раз его там, внизу, у первой штольни видели. Канавщики у зарядной будки чай пили, он подошел, смотрит – кружка лишняя стоит. Схватил, выпил мигом, похвалил: "Крепко завариваете!" – и ушел по тропе, руки за спину заложив, весь философский такой. А канавщики чуть чаями своими не поперхнулись – в той кружке солярка была, костер ею разжигали.