Муха в розовом алмазе - Руслан Белов

Но строители, а также чабаны и земледельцы из них получились неважные: менталитет был явно не тот. Нет, они добросовестно выполняли приказы, но дороги ими прокладывались совсем не туда, куда было нужно, бараны не плодились и не размножались, а рожь выгорала или вовсе не родилась.

И, главное, местные жители не приняли их за своих. И в результате перекованные зомберы один за другим покинули пределы высокогорной долины. Оставшись без подчиненных, жена Али-Бабая, несравненная мадам Ява (бывшая трудолюбивая работница Сергея Кивелиди, в свое время необдуманно согласившаяся стать шахиней Ягноба), в один прекрасный день также исчезла в неизвестном направлении.

Али-Бабай остался один, а стоит важному человеку остаться без свиты, как тут же выясняется, что уста окружающих охотнее выдают не лесть, но плевки, причем намного производительнее, ибо плеваться – это не стихи с дифирамбами сочинять, это в умственном отношении намного проще. Ответить тем же (то есть плевками) он не мог – в его мозгах крепко сидел наш завет не причинять зла населению Ягнобской долины. И Али-Бабай из всесильного властителя превратился в изгоя и спрятался как мышь в пятой штольне, некогда оборудованной им под склады продовольствия и снаряжения для своей разбойничьей армии. Местные дехкане и пастухи пытались его оттуда выкурить с целью личного обогащения ватными штанами, сухофруктами, а также карамелью "Слива", но защищаться Али-Бабаю мы не запрещали. И он охранял свои владения как подземный дьявол, да так неистово и изобретательно охранял, что с ним не смогли справиться ни изощренный бандит Баклажан, ни пламенный чекист Вольдемар Владимирович...

– Из князи, да в рудничные грязи, – констатировал я, когда Али-Бабай закончил свой рассказ. – Да, дорогой мой, люди – это люди... С нами строгость нужна, без страха мы дуреем.

Али-Бабай, помолчав, начал рассказывать о своих непростых отношениях с жителями окрестных кишлаков, но его прервал истошный крик, раздавшийся из глубины штрека. Раздраженно помотав головой, подземный араб поспешно удалился.

6. Продовольствия хватит на двадцать лет. – Бомбы во всех городах? – Сом Никитин все придумал. – Все это время был марионеткой. – Из разговора плова не сваришь, нужны рис и мясо.

– Женский был крик, – завистливо сказал Кучкин, проводя Али-Бабая глазами. – Неплохо он тут устроился.

– Может быть и неплохо, но ненадолго... – проговорил Веретенников, скептически разглядывая отверстие в потолке. – Похоже воздух из скважины совсем не идет.

Я встал, вынул из кармана спички и стал зажигать их у самого отверстия. Спустя некоторое время стало ясно, что воздух то уходит в скважину, то поступает по ней.

– Похоже, вентиляции, как таковой, у нас и нет, – сказал я, усевшись рядом со спящей Синичкиной. – Воздух у нас здесь теплее, вот он и уходит наверх. А когда давление в нашей штольне снижается, начинает поступать сверху... Тот же самый, то есть обедненный кислородом. Из всего этого следует, что через несколько недель мы лишимся доступа к приустьевой части штольни...

– Почему это? – спросила Анастасия, не открывая глаз.

– Углекислый газ... – ответил Кучкин. – Выдохнутый нами углекислый газ. Он тяжелее воздуха и поэтому будет скапливаться в самой нижней части штольни, то есть в приустьевой части.

Наступившую тишину нарушил Али-Бабай, представший перед нашими глазами если не злым, то озабоченным.

– Кто это кричал? – спросил я.

– Гюльчатай, моя старшая жена...

– А что она так?

– Поссорилась с другой женой, – ответил он, всем своим видом показывая, что не желает обсуждать свои личные дела.

Кучкин открыл рот (понятно, чтобы поинтересоваться сколькими женщинами располагает араб), но я опередил его:

– Надолго нам хватит продовольствия, Али?

– Десять, может быть, двадцать лет, – пожав плечами, ответил хозяин штольни, усаживаясь перед помостом на корточки.

Я попытался представить себя подземным Робинзоном Крузо с Али-Бабаем в качестве Пятницы. Получилось нечто убеленное сединами, издерганное многочисленными гражданскими войнами за передел женщин, окруженное детишками, никогда не знавшими солнца, памперсов и обезжиренного йогурта "Данон". Потом вспомнил, что воздуха нам хватит всего лишь на несколько месяцев. Настроение, естественно, упало, я потянулся к бутылке, налил полстакана, выпил залпом, закусил сушеной курагой и спросил своего Пятницу:

– А вина на сколько хватит?

– Как пить будете...

– Хорошо будем пить.

– Тогда на несколько месяцев.

– Значит, умирать будем под хмельком, – проговорил я мечтательно улыбаясь – Это, наверное, здорово умереть под хмельком там, где прошли лучшие годы жизни...

Признаюсь, я не очень-то верил в трагический исход подземных событий, не верил, что пятая штольня может меня погубить, ведь она в течение нескольких лет была моим родным домом, местом, захватывавшим большинство моих помыслов, местом в котором я искал и находил... Оловянную руду, друзей и уважение проходчиков...

Уважение... Его я завоевал еще молодым специалистом, завоевал, повалявшись в рудничной грязи. Турмалиновая жила, по которой проходился второй штрек, была извилистой, приходилось почти через каждую отпалку поворачивать его то направо, то налево. А проходчики не любят поворотов – скорость проходки замедляется, рельсы надо гнуть, пути поворачивать, к тому же в извилистой выработке при откатке породы не разгонишься. Все кончилось тем, что один из проходчиков, самый здоровый, извалял меня в луже в конце закрещенного первого штрека (я там что-то уточнял), извалял, приговаривая: "Не крути, пацан, не крути! Девиз проходчиков знаешь? Вперед и прямо! Вот ты и не крути!"

Когда я выходил из штольни, злой, как черт, лицо, штормовка в грязи, все смотрели, пытаясь определить, пойду я докладывать о случившемся начальнику партии, он как раз находился на участке, или не пойду. Начальник партии Вашуров, конечно, уже знал обо всем – сам, наверное, всю эту выволочку в грязи мне и подстроил, потому как его более всего интересовало не качество опробования рудного тела, а количество пройденных за месяц метров. А я к нему не пошел. И после очередной отпалки нарисовал мелом крест в левой части забоя, почти у стенки. Это означало, что штрек надо поворачивать почти на тридцать пять градусов влево. И повернули проходчики, как надо, и потом всегда без лишних слов поворачивали...

А сколько раз эта штольня могла меня убить, но в самый последний момент отступала? Сколько раз она играла со мной в свои страшные игры? И начала ведь в первый же мой подземный рабочий день.

...Я пришел тогда в забой с горным мастером, как и полагается по технике безопасности. Он основательно прошелся ломиком по кровле и стенкам, снял заколы[20] и разрешил работать. И ушел пить чай в дизельную. А я остался, зарисовал забой в обстановке необычайного душевного подъема и принялся набрасывать развертку штрека. И скоро мне понадобился компас – замерить элементы залегания[21] разрывных нарушений. Похлопал по карманам, посмотрел в полевой сумке – нет нигде. Оглянулся вокруг и в ярком свете фонаря увидел компас у забоя. И только ступил к нему шаг, как с кровли упал «чемодан» килограмм в триста и упал на то самое место, на котором я стоял секунду назад! Упал и только самым своим краешком карман моей штормовки зацепил, зацепил и оторвал...

А неделей позже рассечку переопробовал в первом штреке. Часа три ковырялся, потом поболтал с буровиками, работавшими в камере напротив, и на обед пошел. Кто-то из проходчиков улара[22] здоровенного застрелил, и повариха обещала его в суп вместо надоевшей тушенки положить. И вот, когда я его крылышко обгладывал (самый краешек, ведь птицу на двадцать пять человек делили) приходят буровики и говорят:

– Счастливый ты, Чернов! Как только звуки твоих шагов затихли (резиновые сапоги по рудничной грязи громко чавкают), рассечка твоя села. Обрушилась начисто!

А сколько раз..."

– Кстати, Евгений, ты знаешь, почему Баклажан на Кумарх приперся? – прервал мой экскурс в прошлое нервно подрагивавший голос Валеры.

– Алмазы воровать, зачем же еще? – насторожился я, почувствовав, что услышу нечто весьма неприятное.

Синичкина, почувствовав то же самое, проснулась, позевала в кулачок и уселась рядом со мной.

– Да нет, – покачал головой Веретенников и, мельком глянув мне в глаза, сбивчиво рассказал о сакральной бомбе, о сумасшедшем поступке Никитина, о Поварской улице, по которой ввиду строительного бума снуют взад-вперед большегрузные бетоновозы.

Закончив рассказ, Валерий посмотрел на меня так, как будто никто иной, а именно я соорудил атомную бомбу в самом центре российской столицы.

– Не верю! – лихорадочно подумав, выцедил я. – Баклажан все это сочинил, чтобы ты был паинькой и во всем ему помогал!