Встречный бой штрафников - Сергей Михеенков

– Храпунов! – окликнул он первого номера пулеметного расчета. – А ну-ка дай пару очередей по опушке!

Пулеметчики тут же сняли с самодельных санок, сделанных из двух пар укороченных лыж тяжелый ДШК, развернули его и загремели лентой, вставляя ее в приемник, забитый снегом.

– Если оттуда ответят, молоти по цели, пока не кончится лента! Понял меня, Храпунов?

Пулеметчик ошалелым взглядом посмотрел туда, куда указывал Воронцов, и молча кивнул. Лента у ДШК недлинная, всего пятьдесят патронов. Но это – пять-шесть хороших очередей. Как раз то, что надо, чтобы первый взвод добежал до опушки леса и зацепился там. Если Петров зацепится, черта с два его чем тогда выкуришь. Характер лейтенанта он знал.

– Храпунов! Я на тебя надеюсь!

Храпунов был пулеметчиком осторожным. Пара-тройка прицельных очередей – и на запасную. Но свою осторожность, которую в иных обстоятельствах можно было принять и за худшее, он с лихвой компенсировал точностью и эффективностью огня. Это о нем в роте сложили поговорку: мне медали ни к чему. Когда однажды по осени точно так же атаковали одну высотку, он замешкался на исходных, но потом, когда рота безнадежно залегла на спуске, простреливаемом с флангов, спас атаку. Он вытащил свой ДШК на правый фланг, на позиции третьего взвода, и оттуда повел огонь по немецким траншеям. Перетаскивая пулемет от куста к кусту, от воронки к воронке, Храпунов вскоре подавил оба МГ, которые не давали взводам поднять головы. Когда потом комбат направил по команде представления на отличившихся в последних боях, фамилию Храпунова вычеркнули в штабе полка, а Солодовникову выговорили за то, что, мол, подписывает представления на кого попало. В роте об этом вскоре стало известно. Бойцы начали сочувствовать Храпунову, угощать его табачком, памятуя о том, как вовремя он им помог в бою. Храпунов, довольный, принимал заслуженное угощение и говорил:

– Мне ж медаль – ни к чему. А вот за куреху спасибо!

Он покуривал дармовой табачок и рассуждал дальше:

– Если бы, к примеру, наше командование помудрей было, да к медали выделяли ежемесячное дополнительное довольствие в виде махорки, то тогда другое дело. А так… Так мне медаль ни к чему.

Медаль свою он вскоре все же получил. Комбат настоял. Но и поговорка тоже прижилась в роте. Когда, к примеру, личному составу водку заменяли разбавленным спиртом, даже от бойцов из пополнения, прибывшего значительно позже того боя за высотку, можно было услышать: «Мне медаль ни к чему…»

ДШК Храпунова простучал, торопливо плеснув в сторону немецкого леса трассирующую струю. Струя вытянулась до опушки. Следом за нею вспыхнула и потянулась другая. Никто оттуда не ответил.

Воронцов спрыгнул в немецкий окоп, наполовину заметенный снегом, прислушался к звукам боя, доносившимся со стороны деревни, и сказал связисту Добрушину, который уже настраивал рацию:

– Давай, Василий Фомич, передавай в штаб батальона: Восьмая вышла на рубеж обороны противника. Левофланговым взводом с северо-востока охватываю населенный пункт Дебрики. Потери… – Воронцов перевел дыхание. Донесения из взводов еще не поступали, и о потерях в роте он в сущности ничего не знал. Первый взвод напоролся на пулеметный огонь. Там, конечно, без потерь не обошлось. – Потери незначительные. Уточняются.

Немцы позицию здесь, на опушке, все же оборудовали. Вот он, пулеметный окоп, с ходом сообщения в тыл, с землянкой. Как положено. Только перебросить сюда они никого не успели.

Раненых он увидел чуть позже, в лесу. Их было трое. Четвертый лежал неподвижно, прямо на снегу, у дороги, вытянувшись во весь свой рост и запрокинув стриженую голову. На нем не было ни каски, ни шапки. Воронцов наклонился над убитым и спросил:

– Кто?

– Краюшкин, – ответил сержант, которому Веретеницына торопливо перевязывала ладонь.

И сержант, и рядовой Краюшкин были из первого взвода. Все из последнего пополнения. Краюшкина он вспомнил. Однажды заставил его чистить винтовку. Тот испуганно смотрел на затвор, обметанный мелкой сыпью ржавчины, и виновато кивал. В землянках в начале зимы было сыро, и за ночь оружие покрывалось ржавчиной. Краюшкин был призван полевым военкоматом откуда-то из-под Ельни или Дорогобужа. Смоленский. Земляк. И вот он теперь лежал на снегу без головного убора, без рукавиц. И уже не ощущал ни каленой поземки, подметавшей лесную дорогу и забивавшей мелкой снежной пылью колеи, ни того, что неловко лежит прямо на обочине. Рядом из снега торчала винтовка с открытым затвором, та самая. Теперь она достанется другому, и чистить ее будет другой боец.

Воронцов поднял винтовку и сунул ее в сани. Раненые сидели на соломенной подстилке, курили.

– Ну что, ребята, не повезло вам?

– Под пулемет попали, – возбужденно заговорил один из них, невысокого роста, в разодранном маскхалате. – Только стали подниматься на горочку, а он как дась! Краюху вон… Три пули… До леса донесли, а он уже…

И, глядя на раненых, мешковато сидевших в розвальнях, в теплой соломе, он подумал, что им-то как раз повезло. И сами они это хорошо понимали.

Сержант затянул зубами узел бинта и побежал вперед. Веретеницына отправляла в тыл еще одни сани. Их тащила Кубанка. Поравнявшись с ними, ездовой натянул вожжи.

Воронцов подошел к своей лошади. Кубанка сразу потянулась к его руке, зашуршала чуткой губой. Он достал из кармана обломок сухаря и протянул ей. Санитарам приказал:

– Краюшкина тоже заберите.

Те молча принялись грузить в розвальни окоченевшее тело. Раненые нехотя подвинулись. Они смотрели на убитого равнодушными взглядами людей, которым судьба бросила другой жребий. Но уже спустя мгновение они, казалось, забыли о своем погибшем товарище. Взгляды их были направлены на дорогу, уходящую в тыл, куда их вот-вот повезут под присмотром санитаров. Человек на войне обживается быстро, подумал Воронцов, один-два боя, и он уже бывалый солдат, уже понял, что к чему и о чем лучше не сокрушаться.

Глава двенадцатая

Красная Армия, в отличие от Русской прежнего, добольшевистского образца, размышлял Радовский, оглядывая луг, на котором там и тут лежали серые бугорки убитых, не хоронит своих павших. Вот их последние почести. А ведь каждый из них – герой. Герой, павший за Отечество. Каким бы оно ни было. Да, именно так: каким бы ни было.

Он обследовал эту обширную лесную поляну, одним краем выходившую к болоту, пытаясь понять, что тут произошло. Потом повернул и обошел ее снова. Он останавливался то у засыпанного возле искореженного пулемета сержанта, то у бронебойщика, лежавшего на дне окопа среди стреляных гильз, щуплого, как подросток, с поджатыми к животу ногами. Он всматривался в лица убитых, в их неестественные позы, он словно пытался что-то понять в себе, но не мог, потому что недоставало главного. Он знал, за что умерли они. И одновременно не мог понять их. Как и не мог понять упорства Курсанта, когда их разговор о простых вещах уходил за черту. Время здесь словно остановилось. Тела убитых окаменели и, казалось, будут лежать так века, подобно валунам в поле. Цвет их лиц стал подобен цвету серого гранита. Такую же нейтральную окраску приобрела и их одежда. Цвет крови совершенно исчез. Его погасили травы и земля. Поглотили, растворили. Будто он и не окрашивал торжество той трагедии, которая день или два назад разыгралась здесь.

Наконец он стряхнул с себя оцепенение и занялся тем, ради чего пришел сюда. Он подыскал себе подходящую одежду. Снял с убитого скатку шинели. Мертвый сидел под березой с открытыми глазами, обращенными к небу. Радовский заглянул в его глаза и не у видел в них ничего. Ничего. Что он надеялся увидеть в мертвых глазах? Чье отраженье? За все теперь настало время мести… В каждом мертвом живой видит себя. Да-да, себя, и никого более. Такова магия смерти. Двадцать семь лет назад под Августовом он видел такую же поляну и солдат, одетых почти в такую же униформу. Те же лица. И те же позы. И тот же запах. Он знал, что кровь начинает пахнуть сразу.

Он прошел еще несколько километров. Вышел на дорогу. Опасность нарваться на патруль была, конечно, велика. Да и любой офицер мог потребовать предъявить документы. Что ж, документы у него в порядке. Красноармейская книжка на имя ефрейтора отдельного автомобильного батальона, справка о ранении, командировочное предписание, письма из дома на имя все того же ефрейтора Иванова Петра Ивановича из села Стырино Сталиногорского района Тульской области. Вполне добротная липа, в которой и опытный смершевец не сразу унюхает тухлый запах подделки. А уж армеец в подлинности его бумаг не усомнится. Армейца может насторожить другое.

Вскоре его догнала машина, крытый брезентом «ЗиС». Грузовик обдал его запахом выхлопных газов, теплом мотора, работавшего не меньше часа-двух, и прогрохотал мимо. Солдат, сидевший за баранкой, казалось, даже не взглянул на него, стоявшего на обочине с поднятой рукой.