Высокие Горы Португалии - Янн Мартел

Утром он въезжает в деревню под названием Тизелу. День солнечный, а в деревне ни души. Он останавливает автомобиль и пьет из фонтана посреди площади. Надо бы почиститься, но он не может собраться с духом – решиться. Вместо этого он пытается найти хоть кого-то, у кого можно купить еды. Здесь, в Высоких Горах Португалии, где люди живут в основном за счет самообеспечения вкупе с товарообменом, он обнаруживает, что местные частные дома подчас работают как торговые лавки, но в Тизелу ничего такого нет и в помине – только большие огороды да бродячие животные. В этой деревне и впрямь полно всякой живности: кошек, собак, кур, уток, овец, коз, коров, ослов и разных певчих птиц. На обратном пути к автомобилю у него снова схватывает живот. Он останавливается перевести дух – и тут замечает деревенскую церквушку. Это приземистая постройка, незамысловатая, совсем простенькая, хотя и не лишенная привлекательности. По его разумению, архитектурная сдержанность более всего отвечает религиозному чувству. Для душевного подъема в церкви нужно только пение, а всякие излишества – это проявление человеческой гордыни, замаскированной под веру. Такие церкви, как здесь, в Тизелу, без высоких остроконечных арок, ребристых сводов и летучих контрфорсов, точнее отражают смиренную натуру искателя веры, входящего в их стены. Хотя этой церкви в его списке нет, он все же решает заглянуть туда, чтобы отвлечься от колик в животе и горестного чувства вины.

Он дергает за двойные двери – закрыты. Отступая в сторонку, он замечает какую-то женщину. Она стоит неподалеку и глядит на него.

– Отец Абран ушел удить рыбу на весь день. Но у меня есть ключ, если угодно, – говорит она.

Он задумывается. Надо ехать. Только вперед – в полную неизвестность. Но ведь она сама предлагает. К тому же от него не ускользает и другое: она красивая. Деревенская красавица. Это его радует – и вместе с тем печалит. Однажды в жизни у него уже была красавица.

– Это очень любезно с вашей стороны, сеньора.

Она говорит, что зовут ее Марией Дориш Пассуш Каштру и что ему придется обождать. Она скрывается за углом. Дожидаясь ее, он присаживается на ступеньку паперти. Какое облегчение, когда к тебе обращается одна-единственная женщина! Какая радость, что на него не накинулась толпой вся эта богом забытая деревня!

Сеньора Каштру возвращается. Достает большущий железный ключ.

– Мой муж, Рафаэл Мигел Сантуш Каштру, церковный сторож, только он уехал на неделю.

С громким лязгом и скрежетом она отпирает дверь в церковь. И отходит в сторонку, пропуская его внутрь.

– Благодарю, – говорит он.

Внутри тускло, поскольку окна узкие и к тому же он вошел прямо со стороны яркого солнечного света. Он проходит в середину нефа по единственному проходу между рядами скамеек. Живот все так же не дает ему покоя. Только бы малыш перестал пихаться! Он боится, как бы его не вырвало посреди церкви. Надеется, что сеньора Каштру не станет подходить слишком близко. И она не подходит – стоит сзади и ничем ему не докучает.

Глаза мало-помалу привыкают к приглушенному свету. Каменные пилястры, соединенные сводчатой лепниной, обрамляют оштукатуренные белые стены вокруг. Пилястры увенчаны незатейливыми капителями. За исключением обычных живописных Кальварий[24] в одном месте, стены совершенно голые, окна без витражей. Он идет вдоль нефа спиной вперед. Кругом все строго и просто. В его глазах церковь выглядит такой, какой и должна быть, – приютом, прибежищем, пристанищем. Как же он устал!

Он осматривает узенькие церковные окна, толстые стены и цилиндрический свод. Романский стиль пришел в Португалию поздно и поздно же сошел на нет. Это типичная романская церквушка, не тронутая временем и не подвергшаяся более поздней перестройке. Забытая семисотлетняя церквушка.

– А когда ее построили? – осведомляется он.

– В тринадцатом веке, – отвечает сторожиха.

Он доволен, что точно определил ее возраст. Он идет вдоль прохода медленно, ступает очень осторожно. Вот и поперечный неф – ничего неожиданного. Он разворачивается поглядеть на алтарь, присаживается на скамью во втором ряду. И дышит протяжно и глубоко. Он глядит на алтарь и на венчающее его распятие. Это распятие не похоже на избитый, вызывающий слезливое раскаяние символ, какие он видел почти везде. Это работа Раннего Возрождения. Продолговатый лик Христа, удлиненные руки и укороченные ноги говорят о неуклюжей попытке мастера исправить искажения при взгляде на приподнятую фигуру снизу. С такими вытянутыми руками и коротковатыми ногами тело и правда выглядит нормально, если на него смотреть сверху вниз. Конечно, это не Мантенья[25] и не Микеланджело, но все равно выразительно, особенно лик Христа: по чувственному восприятию едва ли не барокко. Что ж, весьма достойное поползновение мастера выразить человечность Христа и поиграть с перспективой примерно в начале пятнадцатого века.

Подступает тошнота. Он зажимает рот. Малыш, прекрати! Он встает, силясь прийти в себя. Спиной вперед направляется по проходу обратно и у дверей разворачивается, чтобы оглядеть церквушку еще раз – напоследок. Его взгляд вновь останавливается на распятии. Он во власти полного умиротворения – оно утешает не только его телесные муки, но и напряженно работающий мозг.

Одна нога впереди другой – неестественная поза, но он все равно не может отвести от распятия глаз. Подходит ближе. Определенно, это не Возрождение. Работа более поздняя. На самом деле он даже точно знает дату: 1635 год. Это, конечно же, барокко, к тому же так называемое африканское барокко. Несомненно, перед ним распятие отца Улиссеша. То самое, прямо с Сан-Томе. О, просто чудо! Полное сходство между тем, что отец Улиссеш описал в своем дневнике и что сотворил собственноручно. Руки, плечи, обвисшее тело, сплетенные ноги и, главное, лик! Теперь-то он точно видит, чтó у него перед глазами. Ну конечно, распятие сияет, истошно вопит, рявкает, рычит. Воистину Сын Божий испускает громкий крик и последний вздох, подобные треску храмовой завесы, рвущейся сверху донизу.

– Простите! – вскрикивает он, обращаясь к сеньоре Каштру.

Она подходит.

Он показывает рукой и тычет пальцем. Тычет прямо в сердце церкви и вопрошает:

– Что это?

Сторожиха явно смущается.

– Это Господь наш Иисус Христос.

– Да, но как он изображен?

– Претерпевающим крестные муки.

– Но в чьем обличье?

– В человеческом. Господь так возлюбил нас, что отдал нам Сына Своего, – простодушно отвечает она.

– Нет! – выкрикивает Томаш, улыбаясь, хотя у него сводит мышцы живота. – Тут у вас… это же шимпанзе! Обезьяна. Да и по рисунку все ясно: волосатое лицо, нос, рот. Волосы топорщатся, хотя черты, сами видите, угадать нетрудно. А эти длинные руки и короткие ноги – никакой стилизации, все как у обезьяны! У шимпанзе такие же конечности: верхние – длинные, а задние – короткие. Понимаете? Все это время вы молились распятому шимпанзе. Ваш Сын Человеческий не Бог – распятая обезьяна!

Дело сделано. Этот распятый Христос, если выставить его напоказ – на всеобщее обозрение, будет насмехаться над всеми. Вспоминая личное, он шепчет:

– Так-то вот. Ты забрал моего сына, и теперь я забираю твоего.

Ему хочется радоваться и смеяться, но его торжество омрачает внезапно нахлынувшее чувство – ощущение убийственной тоски. Он прогоняет его. Вот она – вся правда об Иисусе Назорее, его биологическая сущность. Любая наука указывает на материальность нашего существования. С другой стороны, распятие бесподобно красивое, и кому, как не ему, принадлежит слава его открытия, к тому же он самолично доставит его в музей. И все же ощущение тоски быстро усиливается. Он глядит на распятую обезьяну отца Улиссеша. Не Бог – всего лишь животное.

Когда он выбегает из церкви, зажимая рот рукой, ему на ум приходит строфа из Евангелия. Иисуса только что арестовали после предательства Иуды, ученики бросили его и ушли, и тогда, как пишет Марк, «один юноша, завернувшись по нагому телу в покрывало, следовал за Ним; и воины схватили его. Но он, оставив покрывало, нагой убежал от них»[26].

Разве сам он не такой же нагой?

Сеньора Каштру провожает его изумленным взглядом – премного удивляясь его походке задом наперед: такое впечатление, что его ветром выдуло из церкви. Она не идет следом, а подходит к алтарю и вглядывается в распятие. И что там такое говорит этот чудак? Обезьяна? У Иисуса, как ей кажется, руки длинные потому, что они выражают доброжелательство, а лицо продолговатое потому, что оно исполнено скорби. И ничего странного тут нет. Мастер сделал все, что мог. Потом, она обращает больше внимания на отца Абрана. Да и молится она с закрытыми глазами. Это самое настоящее распятие. И даже если он обезьяна, что с того, пусть будет обезьяной. Все едино он – Сын Божий.

Она решает поближе присмотреться к чудному незнакомцу.

Томаш наклоняется к автомобилю: его нещадно рвет. От кишок до горла – он один сжатый мускул, оказавшийся во власти малыша, который выжимает его, точно мокрую тряпку. Краем глаза он замечает на площади священника с удочкой в одной руке и тремя рыбинами на леске в другой.