Высокие Горы Португалии - Янн Мартел

Следующая запись в дневнике отца Улиссеша носит гневный, обличительный характер: в ней намечается его окончательный разрыв с гражданскими и религиозными властями острова. Он устроил сцену в соборе, прервав литургию возгласами недовольства. Последствия не заставили себя долго ждать.

«Сего дня меня призвал к себе епископ. Я рассказал ему, что столкнулся с неравноправием, хотя, когда виделся с ними, они показались мне одинаковыми с нами. Мы не лучше их. А по сути, даже хуже. Он же выкрикнул мне, что, раз уж на небесах существует иерархия ангелов, а в аду – проклятых, стало быть, есть иерархия и здесь, на земле. И стирать сии границы никому не пристало. Я был отослан восвояси, сраженный его жесточайшей угрозой предать меня анафеме. Ибо в его глазах я больше не принадлежу к духовной братии. И все же я чувствую, что десница Господня поддерживает меня».

Томаш удивлен не меньше, чем всегда, когда перечитывает это место. Отлучить от причастия Богу французских и английских пиратов или голландских моряков, которые немногим лучше наемников, – это одно, но посвященного в духовный сан португальского священника?.. Это уж чересчур даже по меркам Сан-Томе. Впрочем, там, где на жизнь зарабатывают работорговлей, мало кого беспокоит участь горячего ревнителя равноправия.

Тогда-то отец Улиссеш и упомянул впервые о даре. Томаш перечитывает этот отрывок с неизменным трепетом.

«Теперь я знаю, какова моя миссия. Я сотворю дар Богу, прежде чем смерть приберет меня. Я благодарен Богу, что смог сделать набросок, когда, будучи у Гарсии, навестил ее в ужасающем заточении. Ее глаза сделали меня зрячим. Я стану свидетелем крушения, нами учиненного. Как же низко пали мы, будучи изгнанными из Сада!»

Томаш переворачивает страницу и в тысячный раз рассматривает упомянутый набросок. Именно этот набросок с завораживающими глазами заставил его взяться за поиски.

На землю опускается ночь – пора пробираться через Каштелу-Бранку. Томаш включает единственный уцелевший подфарник, регулирует широкий фитиль. Мерцающий огонек отбрасывает круг теплого света. Ярко-белый огонь уцелевшей фары шипит, как рассерженная змея. Ее свет фокусируется спереди с помощью хрустальной крышки фары. Если бы только свет не бил вкось! Его Циклоп выглядит довольно жалко.

Он всматривается в дорогу, по которой предстоит ехать. В памяти он держит кое-какие приметные ориентиры. Каждое место, где нужно на что-то решаться, он запомнил в подробностях: жилой дом, лавка, нежилая постройка, дерево… А поскольку в ночную пору не должно быть людских толп, у него будет больше времени выверить направление.

Ощущение, что он оседлал в некотором роде гигантского светлячка, – а при взгляде с неосвещенной стороны оно становится особенно явственным – разбивается вдребезги, как только он трогается с места. Дребезжащий рев машины напоминает ему скорее огнедышащего дракона, впрочем, изрыгающего хиленькое пламя.

И не просто хиленькое, а смехотворно хиленькое. Огни, казавшиеся вблизи ослепительно-яркими, в кромешной тьме едва светят. Все, на что способна фара, а ее возможности и впрямь ничтожны, так это худо-бедно обозначить очертания дороги перед самым носом автомобиля. А все, что лежит дальше – любой ухаб, любой изгиб, – возникает пугающе-внезапно, как непредсказуемая неожиданность.

Единственное, на что остается уповать Томашу – хотя это столь же нелогично, сколь и бесполезно, и он все прекрасно понимает, – так это на сигнальную грушу, как будто ночь – преградившая дорогу черная корова, которая непременно отскочит в сторону, стоит только ей погудеть.

К Кашту-Бранку он пробирается на первой передаче, словно ощупью, не смея прибавить газу ни на йоту.

Солнечный свет в Португалии зачастую отливает перламутром и приветливо искрится, радуя глаз. Тьма тоже – в своем роде. В тени домов, во внутренних двориках скромных ресторанчиков, под сенью раскидистых деревьев зияют карманы плотного, насыщенного, питающего воображение мрака. Ночью эти карманы разбухают и взмывают в воздух, точно птицы. Ночь в Португалии – союзник. В основном именно такие дни и ночи он помнил. И только в далеком детстве ночь неизменно кишела страхами. По ночам он дрожал и плакал навзрыд. И всякий раз к нему на помощь спешил отец – подходил, спотыкаясь в полусне, к его кроватке, брал его на руки. И он засыпал, прижимаясь к широкой, теплой отцовской груди.

В Каштелу-Бранку нет уличных фонарей, освещающих ночи, как в Лиссабоне. Улицы бешено извиваются, точно щупальца гигантского кальмара. Ему нипочем не найти дорогу, огибающую город с северо-запада. Зато Каштелу-Бранку кишит страхами. Он старается держаться одного направления, лишь бы выехать за пределы города с какой угодно стороны, но каждая улица, по которой он едет, заканчивается развилкой – и любое из двух направлений неизменно отбрасывает его назад, в чрево города. А тут еще, на беду, люди. Они возникают из тьмы нежданно, как дома и прочие строения вокруг: их лица внезапно выхватывает белый свет одноглазой машины. Некоторые испуганно кричат, обдавая его своим страхом, другие разворачиваются и бегут прочь. Вот уж действительно, в ночной тиши автомобиль ревет как оглашенный, к тому же приходится то и дело сигналить – но только на упреждение. Поначалу вокруг как будто ни души, но, чем глубже забирается он в город, подобно слепой морской твари, рыщущей по океанскому дну, тем больше и больше людей распахивают створки своих убежищ, тем больше и больше людей, всклокоченных, но зрячих, высыпает на улицы. Он переключается на вторую передачу и отрывается от них. А чуть погодя на очередном витке по городу людей, сбившихся в кучки, встречается все больше. Он их видит, они видят его. Бегут к нему – он сворачивает на другую улицу. Переходит на третью передачу.

Не удастся улизнуть – придется прятаться. После череды поворотов, проехав половину какой-то широкой пустынной улицы, он резко останавливает машину. Спешно гасит огни в подфарнике и фаре. Проваливается в темноту и тишину. И прислушивается. Неужели его настигнут ночные орды? Собравшись с духом, он выбирается из машины. Заглядывает за углы, всматривается в улицы. Кроме благословенной тьмы – ничего. Похоже, оторвался.

Остаток ночи Томаш бродит по городу в поисках дороги, на которую устремится чуть свет.

Во время ночного блуждания по городу он натыкается на незатейливый сквер с ровными рядами деревьев и скамеек и с единственной статуей посередине, окутанной покровом тьмы. Он улавливает какое-то движение, вздрагивает – и тут же все понимает. Днем здесь, в сквере, должно быть, работает рынок. Вот и прилавки все еще стоят, а под ними валяются какие-то ошметки – наверное, фруктов, овощей, а может, и мяса, – которые выбросили продавцы. И среди этих отбросов рыщут собаки. Под величественным куполом ночи, в подводной тиши города, уснувшего вновь после короткого пробуждения, он стоит и разглядывает этих бездомных собак, подбирающих все, что отвергнуто другими. Они рыщут, тыкаясь туда-сюда и сопя, в надежде вынюхать что-нибудь съедобное и, когда находят, благодарно поедают все, что нашли. Некоторые вскидывают головы и какое-то время приглядываются к нему, а потом снова возвращаются к поискам. Они признают его, а он признает их.

Вернувшись к автомобилю, он ощущает себя счастливой морской тварью, забирающейся обратно в свою уютную раковину. Он укладывается в кабине вздремнуть. Но, увы, ночные блуждания и бдение утомили его безмерно. Он проваливается в сон… И вдруг резко просыпается от гудка сигнальной груши, на которую нажал какой-то нахальный прохожий, – просыпается и видит лица, пялящиеся на него в окна кабины, видит выпученные глаза и сопящие носы, жадно хватающие воздух. Приходится навалиться на дверь кабины с противоположной стороны, чтобы оттеснить столпившихся перед нею зевак. Он встает на подножку и вдыхает свежий воздух нового дня. Ночью, к счастью, он от них ускользнул, а теперь они обступают его со всех сторон, плещутся и хлюпают вокруг автомобиля, словно в яркой океанской сини, – такое впечатление, будто все население Каштелу-Бранку обрушилось на него, подобно морскому прибою. Очередное бегство – с привычными окриками-увещеваниями, привычными зашоренными, ничего не понимающими взглядами, привычным изумлением при легком троганье автомобиля с места и привычным же преследованием толпы – изматывает его вконец. Он мчит вперед до тех пор, пока его раскачивающаяся голова не ударяется о рулевое колесо…

Он пробуждается далеко за полдень и принимается неуверенно считать. Отсчитывая каждый день, отложившийся в его памяти благодаря каким-то приметам: первый день – мосты, Понти-ди-Сор, почтовая карета, и так дальше, – он поднимает один палец. Вскоре на одной руке у него уже торчат торчмя все пять пальцев. Потом поднимаются пальцы на другой руке – все, кроме одного. Всего девять, если его подсчеты верны. Стало быть, сегодня девятый день, как он в дороге. Скудный запас дней у него на исходе. Через два дня, ранним утром главный смотритель музея будет ждать его возвращения на работу. Он обхватывает голову руками. Каштелу-Бранку – это даже не половина пути до главной его цели. Может, бросить эту затею? Но даже если он ее бросит, ему все равно не поспеть к сроку обратно в Лиссабон. Повернуть назад прямо сейчас значит потерпеть двойное поражение – потерять работу и провалить начатое дело. Если же он будет упорно стремиться дальше – к Высоким Горам Португалии, то лишится только работы. А если дело выгорит, может статься, что его даже не погонят с работы. Он продолжит то, что начал, – будет упорно добиваться своего. Это единственное здравое решение. Однако близится ночь. И добиваться своего он начнет завтра.