Мост в бесконечность - Геннадий Комраков

— Повезло тебе, Лешка, — сказал Костя, — шпика благодари…

В стекле отразилось замешательство филера. Он бросился было за Верочкой, потом оглянулся, увидел, что эти трое по-прежнему стоят, уткнувши носы в витрину, и вернулся назад.

— Теперь ясно: за нами охотится, — вздохнул Карелин.

— Что будем делать с гадом? — спросил Костя.

— Ноги в руки — и ходу! — Федор Афанасьевич снял очки, положил в карман — не потерять бы в суматохе. — Добежим до площади, там три улицы — в разные стороны… Но расходиться по одному не след… Разом поворачиваем за угол, в подвальчике портерная…

Маневр удался лучшим образом. Скрывшись за углом, ринулись по каменным ступеням в спасительный мрак питейного заведения. Шум и гам, табачный дым, на осклизлых столах чешуя от воблы, сухарные крошки, рассыпан моченый горох. Заняли пустое место: удачно попалось — возле окна. Отсюда, нз подвала, видны только ноги прохожих, но если встать на лавку — взгляду открывалась вся площадь. Костик Норинский, как самый молодой, проворно взгромоздился, однако тут же отпрянул от окна:

— Стоит, подлюга, озирается… Не знает, куда бежать.

— Пускай себе, — Федор Афанасьевич обрывком газеты сдвинул на край стола мусорную мелочь. — Заказываем пиво… В подвал не сунется, а после чего-нибудь сочиним…

В углу портерной, закинув ногу на ногу, на табуретке восседала испитая личность в кумачовой рубахе с мандолиной. Жалобные звуки инструмента заглушались пьяными голосами, никто не слушал, а он играл-поигрывал, отрабатывая, согласно уговору с хозяином, свою дюжину темного баварского — плотного напитка с густой пеной. Буфетчик у стойки, отмечая время по часам с кукушкой, чтобы не сразу вылакал да играл подольше, через определенные промежутки посылал к музыканту полового и показывал издали растопыренные пальцы: вел кружкам строгий счет. Получив очередную порцию, испитой поднимался с табуретки, левую руку с мандолиной заводил за спину, а правой, бережно держа высокую кружку под донышко, подносил ее к заранее вытянутым губам, сдувал ошметья пены на грязный пол и, закатив от удовольствия глаза, медленно впитывал горьковатую влагу. Половой, переминаясь, терпеливо ждал конца ритуала, затем возвращал посудину буфетчику, и все повторялось: надрывно стонала мандолина, никто не слушал, хлопала входная дверь, на ступенях крутой лестницы сквернословили подвыпивше мужики.

— Ну-ка зыркни, Костик, — попросил Афанасьев, когда перед каждым возвышалось по две пустые бутылки.

Норинский вспрыгнул на скамью, покрутил головой:

— Кажись, ушел. Не видать.

— Славно, — удовлетворенно вздохнул Федор Афанасьевич. — Посидели, отдохнула, пивком побаловались… Пора и честь знать.

Поднявшись из подвала, еще раз внимательно осмотрелись: филера след простыл. Пересекли улицу, постояли на остановке — спина к спине, чтобы обзор вкруговую; дождались конку. Через две станции окончательно убедились: день кончается благополучно, вывернулись. Публика входила и выходила, а усатый господин в клетчатом сюртуке больше не появлялся. И сразу повеселели, напряжение схлынуло. Заговорили облегченно, хоть и вполголоса, чтобы в чужие уши не влетело.

Обвели паразита! — радовался Костя.

— Поди, считал — мертвой хваткой вцепился. — Алексей Карелин выходил из конки первым — надо было проведать Веру; стал прощаться, пожимая руки. — А сейчас, наверное, перед начальством ответ держит — не смог углядеть, ваше благородие, их — много, я — один…

— Всыплют ему, определенно! — Норинский никогда еще не попадал в подобные переделки и был поэтому особенно возбужден. — Знай наших! Побегал попусту…

Напрасно радовались, полагая, что Ксенофонт Елохов остался с пустым интересом перед дверью казенного дома на Гороховой. Не знали они Рыбу, недооценивали его упорства и фанатической преданности престолу…

Правда, был нынче момент, когда Елохов дрогнул и даже на минутку растерялся, но было это вовсе не на площади неред портерной, а значительно раньше, еще в Емельяновке.

Зимой по выясненным квартирам брали народовольцев, студиозов всяких, так более десятка за раз не попадалось. Понятное дело, на вольной волюшке, в лесу, могло собраться и пятнадцать человек, и двадцать, и даже двадцать пять; такое многолюдье Елохов допускал. Однако, когда из лесу во все стороны потекли мастеровые, Рыба глазам не поверил: не меньше сотни их было, а то и поболее. Вот тут Ксенофопт Степанович на миг испугался, спрятался за изгородью. От неожиданности дрогнул, такое простительно. Благо никто не свидетельствовал его конфуза.

Своим подручным Елохов определил позиции, как только прибыли на место. Одного пустил краем поля, видневшегося из Емельяновки; другому велел обойти лес справа, чтобы проследить тех, кто выскочит на шоссе через заросли ольховника, минуя выгон. Оказалось, умно распорядился. Как и предполагал, некоторые из наблюдаемых пошли полем, другие ринулись напрямик по мелколесью, а третьи выбрали дорожку, по которой пришли: через Емельяновку.

Разрабатывая диспозицию, Елохов наказывал своим: не метаться, за двумя зайцами не бегать; выбрать кучку покрупнее и держать след до конца. Преодолев минутную растерянность, отсидевшись за изгородью, сам действовал таким же способом. Наметил для слежки группу, заприметил, кто и во что одет. И потихонечку пошел…

Внереди, ухватив под локоть давешнюю девицу в цветастом платочке и плисовой жакетке, вышагивал длинноногий парень — под видом ухажера. «Знаем таких ухажеров, — сплюнул Елохов, — только на людях и обнимаются, для отвода глаз…»

За этой парочкой шли двое: чернявый невысокий паренек и тщедушный бородач в очках. Тихо о чем-то переговариваясь, топали спокойно. Спокойствие это немного смущало Рыбу — должны бы проявить себя, коли опасаются слежки. А они идут себе и в ус не дуют, прямо хоть караул кричи, так спокойны. Девица даже смеялась…

Бородатого, показалось Елохову, где-то уже встречал. Всю дорогу до Нарвских ворот напрягал память, вспоминал где.

Когда наблюдаемые остановились у витрины, Елохов возликовал: революционисты, они самые! Через стекло слежку высматривают; сдается, закоренелые. Но сцена прощания длинноногого с девицей опять повергла в уныние: очень уж натурально смахивают на влюбленных, даже поцеловались. «Неужто и впрямь кавалер с барышней, до сходки касательства не имеющие? Но ведь из того самого уголка выкатились, откуда и другие подозрительные…»

Потом понял — девицу спровадили, чтобы не мешала сбивать ею со следа: «Вот сейчас погодят, пока она скроется за углом, и сами побегут. Ага, побегли!»

Хитрость наблюдаемых Рыба разгадал без труда. Не на того нарвались. Выскочив за ними на площадь, сразу смекнул: спустились в подвальчик, больше некуда. Конспирация — штука обоюдная, ставь себя на место смутьянов и тут же поймешь, как действовать дальше. Скажем, от слежки убегает он, Ксенофонт Елохов. Конечно, нырнет в портерную, чтобы переждать тревожность. Обычное дело, рутина…

Ване Егорову казалось, что в такой день разойтись по домам просто грешно. Подумаешь, всполошились шпики! Разве впервой? На то и щука в море, чтобы карась не дремал. То ли не обманывали филеров, не водили за нос? Чепуха!

Во время тревоги в лесу Егоров действовал бесстрашно и хитроумно. Сперва всех, кого подняла лодка, отправил заливом, а потом, поманив за собой оставшихся, повел берегом, берегом — подалее от переполоха в противоположную от города сторону. Дорогу к себе на 15-ю линию Васильевского острова выбрал не ближнюю, через Нарвские ворота. Далековато, зато не опасались слежки, двигались открыто.

— Поставим самовар, посидим у меня, побалакаем! — Ваня засмеялся. — Такое воскресенье не продлить — прощения не будет… Теплынь-то, теплынь! Целый день в рубахе пробыл, пиджак ненадеванным остался. Хороший денек, верно, Володя?

Владимир Фомин по привычке ответил коротко:

— Хороший.

В портерной, знал Елохов, отсиживаются трое. Здесь же запахло добычей покрупнее. Вспомни Рыба, что видел невысокого очкастого бородача на похоронах Шелгунова, наверное, не погнался бы за, голубой косовороткой. Однако память на этот раз подвела… Опять же девять голов валилось в руки вместо трех-то. Арифметика простая.

И Елохов сделал стойку, наметив новые жертвы…

Рыба выследил их, проводив до самою дома. Приметив ворота, шепнул на углу городовому, чтобы никуда не отлучался и поглядывал, выйдет ли кто со двора или нет. А сам, впав в азарт, на лихаче помчался обратно к Нарвским воротам, надеясь, что те, трое, все еще ждут его в портерной. Вспомнил вдруг Ксенофонт Степанович, где видал бородатого! Увидел на одном из наблюдаемых финскую фуражку с длинным козырьком — блеснули медные пуговицы — и вспомнил! Он квартала два тащил венок на похоронах Шелгунова вместе с арестованным Мефодиевым! А потом стоял близко к могиле… Ах, незадача! Ксенофонт Степанович спустился в подвальчик, обнюхал все углы. Опоздал — сбежали…