Мост в бесконечность - Геннадий Комраков

При этих словах Николай Богданов по русскому обычаю глубоко поклонился в сторону, где с тетрадками в руках стояли Бруснев и Цивинский. Потом захлопал ладонями.

Бруснев поморщился: не следовало бы афишировать. Хоть в основном собрались испытанные борцы, но есть сегодня на поляне и малознакомые — осторожность не помешает. Да и выпячивать интеллигенцию не стоило бы… Однако делать нечего — пришлось поклониться в ответ. И тут уж все захлопали — дружно, азартно. Костромич Николай Полетаев недоуменно озирался: никогда такого не видал, чтобы, радуясь, били в ладони. Затем, весьма неуверенно, попробовал сам — понравилось!

Богданов поднял руку, утихомиривая маевщиков, аплодисменты стали стихать. Только Полетаев не мог угомониться, разошелся волгарь, хлопал и хлопал, испытывая необыкновенное чувство полной раскованности. Вот она какая бывает — свобода! Говорят, что хотят, ругают правителей во все тяжкие, смеются! Пусть в лесу, пусть тайком, все равно — свобода!

— Отсушишь руки, парень, — добродушно посмеиваясь, сказал Ваня Егоров. — Будя, будя…

В установившейся наконец тишине Николай Богданов произнес последние слова:

— Но я надеюсь, товарищи, что такие меры правительства не запугают никого из нас, а лишь только возбудят большую ненависть к нему и к существующему строю, который оно оберегает, и большее желание поскорее добиться такого, при котором не было бы ни бедных, ни богатых, а все бы пользовались счастьем и довольством в равной степени. Так будем же, товарищи, развивая и поддерживая друг друга, продолжать начатую борьбу с существующим злом за осуществление Свободы, Истины, Братства!

Богданов сошел с бугорка, оглаживая бороду; вытер платком взмокший лоб — упарился. Легче в заводе на станке управлять, чем говорить при народе. Казалось ему, что-то упустил, где-то повторился, а кое-что вообще сказал не так. Но Михаил Бруснев, зажав тетрадку под мышкой, сцепил ладони и потряс неред лицом: поздравил, значит, с успехом…

А Прошин так и не решился выступить по памяти, испугался, что все нерепутает. И без того хватало волнения: листки в руках дрожали, голос поминутно срывался. Он часто делал паузы, теряя нужную строчку, возвращался назад, повторяясь, и оттого еще пуще волновался. Но все это было пустяками в сравнении с важностью и торжеством момента. Прошина слушали так же внимательно, как и предыдущих ораторов, только реплик не подавали, видя, что он тушуется. И хотя заранее написанное, слово Прошина тоже находило живой отклик в душах. Он говорил о трудностях предстоящей борьбы, о том, что счастье всегда достается дорогой ценой, иногда за него нужно платить человеческой кровью.

— У нас, как вы сами знаете, еще всякие заявления о правах народа сейчас считаются бунтом! Только и есть одни окрики, штыки, пушки, розги, Сибирь, тюрьма, каторга да казацкие нагайки! А там, на Западе, наши братья рабочие уже пользуются всеми политическими правами. Мы холопы, рабы! Мы должны ломать шапку перед последним становым, околоточным, городовым! А там все свободные равноправные граждане как в Англии, Франции, Германии, Бельгии, так и во всех других евронейских государствах…

Потом Володя Прошин рассказал о выборах в германский парламент, о рабочих кассах, о возрастающем числе подписчиков на социал-демократические газеты. Листки из рук Прошина по одному забирал Цивинский: было свое удобство в том, что речь подготовлена заранее и отредактирована на собрании центрального кружка, — записывать не надо…

ГЛАВА 6

Прослушав речи, под кустами и на молодой травке, где посуше, принялись распаковывать провизию: вареные вкрутую яйца, колбаса, селедки, лук, краюхи темного хлеба, вобла, бутылки с молоком и пивом. Расстилали платки, складывали еду в общие кучки, рассаживаясь на землю артелями, в основном — кто с кем пришел.

Михаил Бруснев и Цивинский ходили от одной группы к другой; ненадолго присаживаясь, расспрашивали о житье-бытье, интересовались мнением, удался ли праздник, поправилось ли?

— Чего спрашивать? — восторженно гудел Фунтиков. — Теперь ежели и схватят — не обидно, полной грудью вздохнули!

— Не об том мыслишь, — протянул Ваня Егоров, почесывая могучую грудь. — Разве в том соль, что схватят? Главное, как дальше дело пойдет. Один раз вышли — успокаиваться не след…

— И я об том же, — упрямо возразил Сергей. — Коли вздохнули, еще захочется… Хорошее, оно, брат, не забывается…

Василеостровцы, управившись с едой раньше всех, затянули «Дубинушку». Алексей Карелин нашел на берегу кусок доски, чисто вымытый морем и обсушенный ветром, и теперь мягким черным карандашом, оказавшимся у гимназиста Святловского, старательно выводил крупными буквами: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Бруснев раздавал руководителям кружков программка занятий, отпечатанные на гектографе. Ознакомившись, Афанасьев похвалил:

— Молодец. Давно пора иметь такие грамотки. Чтобы не блуждать, куда придется…

— Что я! — воскликнул Михаил, обнимая бородача. — Это вы молодцы, Федор Афанасьевич! Сами не знаете, какие молодцы! Ваши речи мы с Цивинским почти слово в слово записали, потом — уточним… Ольминского попросим, на гектографе размножит. Представляешь, пойдут гулять по Петербургу… Да, что там — по России! Каждую листовку пускай десять — пятнадцать человек прочтут — и то тысячи приобщатся!

— Надо Гаврюше Мефодиеву с удобной оказией доставить, — озаботил Федор. — Пусть знает, что и мы хлеб не даром жуем.

— Непременно нереправим! — подхватил Бруснев. — И Мефодневу в Ревель, и Буянову в Кострому — всем высланным… Найдем оказию.

— Крутову еще, Поршукову…

Весело шло время. Посматривая па оживленные лнца грузей, Федор радовался: удался праздник, еще как удалсл. Вот ведь простое дело — собрались, поговорили о своем, наболевшем, закусили чем бог послал, а сколько будет разнотолков потом, воспоминаний с подробностями: что и как, чем дело кончилось…

Одна нынче была неприятность — Штрипан. И как в нем это чертово пристрастие к выпивке угнездилось! Надо же, на маевку сивухи принес. После собрания, когда стали все закусывать, Иван Егоров углядел:

— Федор Афанасьевич, а твой-то Нечесаный хлебное хлобыщет!

Афанасьева от гнева в жар бросило. Подошел, протянул руку:

— Дай-ка сюда!

Григорий, успев несколько раз приложиться к четырехгранной посудине, пьяно ухмыльнулся:

— Ругать станешь? Учить уму-разуму? А может, сам захотел? Так с нашим удовольствием! Пожалте, Федор Афанасьевич, драгоценный учитель жизни!

Афанасьев взял полуштоф и вылил содержимое под куст бузины. Штрипана будто нечистая сила подняла — пулей вскочил, заорал:

— По какому праву?! Чего лезешь в чужую жизнь?!

Федор Афанасьевич подумал: сейчас с кулаками кинется. Лицо побелело от злобы, перекосилось… Нет, угомонился. Ребята успокоили. Ваня Егоров вперед выступил:

— Полегче, полегче…

Николай Дементьевич Богданов стыдить припялся:

— Пакостник этакий… Как перед товарищами не совестно!

Штрипан взвизгнул, подхватил пиджак и, не оглядываясь, побежал куда-то напрямую через лес. Руки у Афанасьева дрожали, никак не мог свернуть цигарку.

— Не стоит переживать, — посочувствовал Николай Дементьевич. — Пустой человек…

— В том-то и дело, что не пустой, башковитый парень, — не согласился Федор. — Все водка, проклятая, она людей калечит…

Штрипан ломился через кусты, грязно ругаясь, размазывая по лицу слезы и пот. Он ненавидел и этих праведников, которые пыжатся доказать самим себе, что они вовсе не такие, как все вокруг; и тех, которые держат его на короткой привязи, пугая тюрьмой за воровство. А какое там воровство! Штуку полотна перебросил через забор калинкинской фабрики… Люди многие тысячи воруют и живут приневаючи. А он, совсем тогда еще сопливый мальчишка, хотел полотно продать, чтобы обновы покрасивше справить да гармонь завести…

Лучше пускай бы в тюрьму, чем каждый месяц ходить на квартиру, устроенную охранным отделением на Выборгской стороне. Туда идти — хуже каторги. Господинчик там, ехидный такой, колючий… Все хочет знать: кто с кем встретился, что говорят, о чем думают… Заикнулся ему, что в поле зрения появился пропагандист из интеллигентов, сразу за горло взял: давай фамилию! А кто ее скажет? Никитич, он и есть Никитич… Так ведь не поверил господинчик, что фамилия неведома. Ты, говорит, не забывай, кому обязан тем, что вместо параши острожной нюхаешь воблу в портерных… Ладно, увидал этого самого Никитича у гроба Шелгунова — указал. И все равно на последней встрече господинчик из охранного вместо благодарности выговор учинил. Раньше, говорит, надо было показать его, когда только-только объявился на горизонте… А под рождество встречались — кулаком по столу барабанил: дружков выгораживаешь, сволочь; на сходки таскаешься, а куда — не говоришь! Видать, косой дворник заприметил у Федора на Обводном, доложился… С тех пор и ходить туда перестал, жалел Афанасьева. Думал, не такой уж он вредный, одно слово — праведник… А он, вишь ты, змей подколодный — последний полуштоф на землю выпростал… Знал бы раньше, что на сходку собираются, доложил бы охране.