Ты или никогда - Малин Кивеля

Где-то заело пластинку.

За стеклом приходят и уходят поезда, теперь реже, чем в час пик.

И все же.

00.33 Риихимяки.

1.47 Чюркслэтт.

У вокзала на морозе стоит молодежь, разноцветная, тонконогая от младости. Тетеревиный ток, пивные бутылки, их разбивают, не допив, превращая в коричневые, острые озерца на каменной кладке. И усталые прибывающие, которых встречают, везут в теплые дома.

Я ни разу в жизни не писал песен. (1956)

И писем (или букв — a letter). (1957)

Я ни разу не снял фильма, который бы что-нибудь значил, я ни разу не спел стоящей песни. (A classic film, a lasting song). (1977)

И где-то далеко, куда не дотягиваются туннели, куда нужно ехать ночным автобусом из депо: лифт, дверь.

Поющая женщина.

Смеющийся мужчина.

Музыкальный инструмент и запах, проникающий в дверные щели: пряности, розы, жар.

Дым.

Затем звуки за закрытой дверью стихают, кто-то шепчет.

Кто-то пришел.

Спящие дети, на матрасах.

Дышат.

Ленты шелкового цвета.

Дверь, лифт.

Кнопка, на нее нажимают.

Желтый свет, который загорается в случае необходимости.

Голос в динамике спрашивает, какого рода необходимость.

New York Times critic Jack Gould observed: «Mr Presley has no discernible singing ability. His speciality is rhythm songs which he renders in an undistinguished whine: his phrasing, if it can be called that, consists of stereotyped variations that go with a beginner s aria in a bathtub».[68]

Падает мелкий, острый снег. Крошечные кристаллы закручиваются в вихре, впиваются в лицо, гроздьями скользят по стеклам, как ножи.

«Не can’t last, — said Gleason, — I tell you flatly, he can’t last».[69]

У стены дома могли бы стоять два детских велосипеда.

5

На розовом рассвете продавцы фруктов в шапках и рукавицах выкладывают сливы и орехи. Гул, воркование голубей отдается от континентальной стеклянной крыши над перронами.

Элвис заговорил о смерти.

Он заговорил о своей маме.

«Ламар, я не доживу до старости».

Вернон, который всегда жил с Элвисом и почти всегда за счет Элвиса, целиком занят юными моделями, с которыми он просто вынужден развлекаться, до того они вешаются ему на шею во время всех турне. Его мучают все новые сердечные приступы. Он скуп и неграмотен.

Последние годы Элвис не моется. Вместо этого он принимает шведский фитокомплекс (дезодорантные таблетки «Нулло»), которые якобы очищают изнутри. Три таблетки в день. После его пробивает пот. Парни беспокоятся: «Если раз увидишь человека на пороге смерти, то потом ни с чем не спутаешь. Мы все знали».

Толстая кишка Элвиса серьезно увеличена и лишена эластичности. Ему приходится лежать в ванне с теплой водой, чтобы подействовало слабительное. После очередного ночного происшествия (слушай, ничего не мог поделать) юная горничная в Грэйслэнд предлагает на ночь подкладывать под него полотенца, как мягкие подгузники.

Во время концертов он выступает все более бессвязно.

«Вчера у меня был сильный грипп, а кто-то пустил слух о том, что я принимаю наркотики. Если когда-нибудь узнаю, кто это сделал, выбью подлецу все зубы (I’m going to break their goddamn neck, you SONOFABITCH, I will pull your goddamn tongue BY THE ROOTS! Thank you very much.[70]), потому что я ни разу в жизни не принимал наркотики».

Когда его кладут в клинику для тайной дезинтоксикации, персонал лаборатории продает результаты анализов крови за пятизначную сумму.

Чтобы избавиться от следов ожирения и усталости на лице, он соглашается на подтяжку лица («Сложно улучшить лицо, которое почти совершенно, мистер Пресли!»)

Вот что я тебе скажу. Может быть, сейчас я выгляжу не лучшим образом, но в гроб лягу настоящим красавцем.

Элвис заговорил о возможном исчезновении. Пусть какому-нибудь смертельно больному сделают пластическую операцию, которая придаст ему сходство с Элвисом, пусть этот человек станет Элвисом. Вскоре новый Элвис умрет, а старый будет жить дальше.

Тайно.

Без обязательств быть самим собой.

У него есть дочь.

И, может быть, еще те мгновения, теперь уже очень редкие, когда ему не приходится читать текст песни с листа, когда он поет о самом прекрасном и самом печальном, забывая все остальное, и все слушают, затаив дыхание.

Время идеттак неспешно

Последнее турне. Последняя песня. Последний снимок: Рэпид Сити, 21 июня 1977 года. Элвис сидит почти неподвижно, на лбу капли пота.

Когда последние звуки растворяются в воздухе, публика аплодирует, Элвис замолкает, кивает в никуда, оглядывается по сторонам, будто забыл, кто он и где.

Он спел последнюю песню.

Теперь можно уходить.

Он знает, чем все это закончится: еще пятьдесят шесть дней, но неважно, он так устал, он просто очень устал, публика снова аплодирует, теперь стоя, именно поэтому они его обожают, они обожают его именно за это, «в конце концов остается единственная возможность объяснить эту огромную разницу между умирающей звездой и ее невероятно сильным образом: обращаясь к понятиям царственности и божественности, которые объясняют, как человек, саморазрушение которого достигло такой степени, что он едва в состоянии выйти на сцену, вызывает восхищение миллионов людей во всем мире, потому что они верят, что в его необъятном теле и мертвом мозге заключаются необыкновенные качества, способные вдохнуть жизнь в их бесхитростное существование», — овации не кончаются, они не знают границ, им под силу снести крышу этого здания.

Ламар: Ты злоупотребляешь своим талантом. То, что тебе даровал Господь, достается немногим, а ты бросаешь этот дар в окно.

Элвис: Я ничего не могу поделать.

Однажды, в самом конце, за кулисы явился Вольфман Джек. Они сидели в гримерке, и Вольфман спросил: «Каково это — быть Элвисом Пресли?» На что Элвис ответил: «Скажу тебе, Джек, это очень, очень неприятно».

Рецепты доктора Никопулоса в течение последнего года:

1790 таблеток амфетамина

4996 таблеток успокоительного

2019 таблеток наркотических веществ

В последний день кровь Элвиса содержала:

«Кваалюд»

«Валиум»

«Вальмид»

«Гидокан»

«Диалудид»

«Амитал»

«Карбитал»

«Секонал»

«Плацидил»

На розовом рассвете продавцы раскладывают сливы и бутылки с облепиховым соком под полосатыми навесами. Снежинки, залетающие даже под стеклянную крышу, застревают в ресницах, на линзах. Бары давно закрыты, над бумажными стаканчиками с кофе клубится пар, как от дыхания. Одинокие снежинки тают или испаряются — быстро, как все одинокие кристаллы, без защитной влажности, без защитного покрова, земля осталась бесснежной. Ничто не скрывает узор из жвачек, мозаику из жеваных комочков. Из минаретов доносятся механические призывы к молитве: поезд дальнего следования из Таммерфорса прибывает на четвертый путь. Поезд дальнего следования на Улеоборг отправляется с восьмого пути. Счастливого пути!

Тихая дрожь на морозе.

Одинокие реки, что текут к океану, к морю.

Одинокие реки, что вздыхают:

Подожди меня,подожди меня.Я спешу домой,подожди меня.

Утром 16 августа 1977 года Элвис принимает таблетки, просит не беспокоить и отправляется в туалет, читать книгу о туринской плащанице. В какой-то момент у него случается инфаркт. Когда Джинджер, которая на самом деле не любит его (ей восемнадцать, и в ночных клубах у нее есть другие поклонники, постройнее), на следующий день после полудня поднимается наверх, чтобы проверить, почему Элвис не лежит рядом с ней в кровати, она находит его на полу, темно-синим лицом вниз, с высунутым языком и спущенными штанами.

Он умер.

6

Этот снег скользит вниз крупными хлопьями на розовом рассвете. У берега спят зимние корабли, спят дикие утки, все, тихо спят, спрятав голову под крыло. Вдалеке вьется дым из вечно бодрствующей фабричной трубы, над крышами домов, над чердаками. На переднем плане падает снег, снежные хлопья, они не кружатся, а парят, ложатся на дома и людей, людей и детей.

Привет из слоев атмосферы высоко над нами.

Над крышами и собаками.

Над живыми свечами и искусственными фонарями.

Последний снегопад в году, думаю я, следующий — в ноябре.

Но этого пока никто не знает.

Пока.

На рассвете я иду домой вблизи от железной дороги. Хлопья снега скользят вниз, влажные, их много, они застревают в ресницах. Рядом со мною высокие ели, ветки сгибаются под тяжестью снега. Вокруг тихо, в елях шумит ветер. Нигде никого, поездов нет. Мои ноги ступают по гравию под снегом, хруст. Двигаюсь медленно, но верно, вперед. И вот. В эту минуту. Внезапно, безо всякого предупреждения, не считая всего, что было до этого, до меня доносится звук, чуть надтреснутый. Я останавливаюсь. Оглядываюсь по сторонам. И вот. Медленно, медленно, прямо перед моими глазами они скользят вниз. Перед моими линзами, в ту же секунду прозрачными, прямо передо мною — они, здесь.