Ворон Хольмгарда - Елизавета Алексеевна Дворецкая

Арнэйд сегодня явилась в гостевой дом рано: здесь еще многие спали, булгары в одной части длинной палаты, пленницы в другой, и лишь один, Маштык – морщинистый, смуглый, жилистый человек с длинными полуседыми усами и клоком волос на выбритой голове, – уже раздувал огонь.

– Якшы, Маштык! – похвалила его Арнэйд. – Нам понадобится огонь.

Понял он, конечно, только первое слово, но обернулся, поклонился и приветливо закивал.

– Девушки, поднимайтесь, пора печь лепешки! – закричала Арнэйд, хлопая в ладоши. – Нужно быстро поесть и готовить эту палату к пиру! Очаг вычистить, пол вымести, все скамьи и столы протереть. Парни принесут еловые лапы, вы их расстелите по полу. Перемыть посуду для пира, а Талвий и Вирбика со мной будут чистить самую дорогую, из серебра и бронзы. Остальные будут с Ошалче и другими нашими женщинами готовить угощение. Потом вы еще раз умоетесь, причешетесь, заплетете косы, и вас разберут ваши новые хозяева.

Завтра, как Арнэйд утешала себя, из всей этой толпы останется лишь пять девушек, и ей станет куда легче.

Пока она говорила, с лавки вскочил Хавард. Торопливо оправив исподнюю одежду, пригладил свои легкие золотистые волосы и улыбнулся ей.

Самуил тоже проснулся и сидел на своем тюфяке, медленно поглаживая выбритую макушку. Шапку он еще не надел. Арнэйд подошла и приветствовала его вежливым кивком.

– Аван-и?

– Аван-ха![20] – Самуил наклонил голову: он уже научил Арнэйд этому булгарскому приветствию, хотя о более сложных вещах они могли говорить только по-славянски. – Подступи ко мне, пре… прекрасница.

Таким образом он приглашал ее присесть; Арнэйд засмеялась, услышав, какое наименование он для нее соорудил из слов «прекрасная» и «красавица».

– Ты будешь… Ты имеешь воля… жажда сидеть на пиру? – спросила Арнэйд. – Нынче вейцла у нас здесь, – она обвела рукой палату, давая понять, что гости соберутся именно сюда.

– Это едьба для ваших богов… есмь?

– Да, это… о, блот, блот-вейцла[21]. – Арнэйд не была уверена, что «едьба» – подходящее слово, но не могла вспомнить, как правильно. – Едь… Хлеб для богов!

– Я ведал. Нет, я не буду… Наш бог не велит брать едьбу от другие боги.

– Я ведала. – Арнэйд кивнула. – О, Хавард! – воззвала она. – Скажи ему: если он не будет на пиру, то ему нужно будет скоро уйти в другой дом. Я уже придумала куда: к Ульвару. Мы всех этих удыр[22], когда пойдем в святилище, переведем туда. Ульвар, бедняга, погиб, сегодня в их доме никого не будет. Нам, кстати, понадобится кто-то, кто за ними присмотрит, и будет очень удачно, если ты, Самуил, окажешь нам услугу и возьмешь это на себя.

– Сие я могу, – Самуил улыбнулся ей в ответ. – Смотреть девы – сие дело для меня.

Арнэйд слегка содрогнулась в душе: если Самуил занимается дальней торговлей, он и рабами тоже много торговал. Это ведь один из самых выгодных товаров. Раб стоит тем дороже, чем дальше его увезли от дома – так им легче управлять. Самый непокорный мужчина не решится на побег и будет послушным, если между ним и родным краем – месяцы пути, а каждый встречный тут же признает в тебе беглого раба и выдаст хозяевам.

– А ты, Хавард, мог бы помочь Самуилу, – Арнэйд снова улыбнулась. – Ты побудешь с ним, чтобы ему не было скучно одному.

– Я бы предпочел пойти в святилище со всеми и поблагодарить богов, что они уберегли нам… хотя бы жизнь и свободу! – Хавард развел руки, показывая, что иных благ лишен. – А к тому же хотел бы увидеть тебя в платье жрицы и с чашей в руках. Уверен, это очень красивое зрелище!

– Ты сможешь меня увидеть, когда мы пойдем на могилы. Но нехорошо было бы бросить Самуила одного с двумя десятками девок, а больше мы никого не можем с ними оставить. Кеганай, хозяйка, Ульварова вдова, будет нам помогать с готовкой, а Кеденей, ее брат, пойдет на пир, он ведь тоже был в походе, ему причитается часть добычи.

Арнэйд улыбалась, но говорила твердо. Хавард, не будь дурак, все понял: это лишь предлог, чтобы помешать ему попасть на пир, но настаивать он не мог. Да и какое его право быть на пиру, если он не входит в число тех людей, от кого приносятся жертвы, и сам лишь чуть лучше тех животных из числа добычи, которые станут жертвой!

– Твои родичи не хотят допустить меня на этот пир, – негромко, без обиды, но уверенно проговорил он, стоя перед Арнэйд и глядя прямо ей в глаза своими ясными голубыми глазами.

Эти глаза, тонкие черты лица, золотистые, чуть вьющиеся волосы до плеч, горделивая повадка делали его весьма обаятельным, несмотря на бедную одежду. По нему было видно, что привык он к куда лучшим обстоятельствам, но и в худших он сохранял непринужденность.

– Понимаю. В их глазах я – жалкий бродяга, которого подобрали где-то в грязном углу… немногим лучше раба. Как я жалею, Арнэйд, что ты не увидела меня… до того, как удача от нас отвернулась. Мой род ничем не хуже твоего. Мой дед жил в Кенугарде и был очень богат. Он ходил с конунгом Диром на Греческое царство и получил право торговать там. Он имел несколько кораблей и возил туда челядь, меха, обратно привозил золото, серебро, шелк и разные дорогие вещи, а потом увозил их на запад, к моравам, ляхам, саксам и даже франкам. Он единственный в Кенугарде торговал рейнскими мечами. Мой отец занимался теми же делами, но однажды в Кенугард явился Хельги Хитрый и погубил Аскольда, тогдашнего конунга. Он говорил, что сохранит жизнь и имущество всем людям Аскольда, которые принесут ему клятву верности, и на это мой отец согласился. Но торговать с греками стало нельзя – у Хельги ведь не было с ними договора. Мой отец начал торговлю с Хазарией, но Хельги объявил, что больше никто, кроме его людей, не должен покупать и продавать дорогие товары в чужие земли. Весь такой товар теперь принадлежал ему. Этого мой отец уже не мог стерпеть и вместе со своими фелагами переселился в И… во владения кагана. Там я вырос… Кенугарда не помню, меня увезли оттуда малым ребенком. А там… на новом месте мой отец снова стал делать хорошие дела, торговал с хазарами, булгарами, с сарацинами, с люторичами, ясами и другими племенами, подчиненными кагану. Мой отец и сейчас весьма богат и уважаем. Если бы кто-то из твоих братьев поехал с нами, то убедился бы собственными глазами, что я не хуже всякого другого мог бы…

Хавард запнулся, понимая, что в нынешнем своем положении не имеет права говорить о том, что «мог бы. Арнэйд была этому рада. Эта речь внушила ей тревогу и неловкость. Неспроста Хавард вдруг стал рассказывать ей о своем роде, хотя она его об этом не спрашивала.

– Нас там много таких – тех, кого называют «хазарской русью», – снова заговорил он. – С вами, северной русью, мы не вели почти никаких дел, но теперь, когда и Хельги из Кенугарда, и Олав из Хольмгарда разорвали все связи с Хазарией, мы могли бы объединиться, и тогда… Тогда эта река Валга стала бы воистину рекой серебра, и все это серебро текло бы в ваши и наши лари!

Он засмеялся, и его глаза весело заблестели, лицо приобрело уверенное и горделивое выражение. По всем его повадкам было видно, что он и впрямь человек из уважаемой семьи.

– Если бы твой отец понял, как хорошо это было бы для вас… – Хавард слегка подался к Арнэйд и сделал движение, будто хочет взять ее за руку, но она безотчетно попятилась. – Мы могли бы… Я бы тогда… Вот таких колец, – он все же слегка коснулся ее пальцев возле перстня-цветка, – у тебя были бы десятки. Я бы ничего для тебя не жалел, и любая королева позавидовала бы таким платьям из цветного шелка, таким украшениям… Но сейчас не стоит пока об этом говорить, да?

Он заглянул ей в глаза, и смысл его взгляда невозможно было не понять. Арнэйд в растерянности не находила ответа, ее слегка трясло от волнения. По сути дела, Хавард сейчас к ней посватался, то есть дал понять, что посватался бы, если бы мог показать себя равным ей по положению. Арнэйд против воли чувствовала себя польщенной, но не решалась полностью ему поверить, и от этого в том волнении, которое он ей внушал, было что-то неприятное, неловкое. Лучше бы он ничего такого не говорил! Он всегда был вежлив и почтителен, не требовал такого, на что не имел права, и Арнэйд не хотелось его обижать, но все-таки лучше бы ему не заводить таких речей!