Цицерон. Между Сциллой и Харибдой - Анатолий Гаврилович Ильяхов

избираясь в Народном собрании, имел почти неограниченные полномочия, значительно превосходящие права и обязанности государственных должностных лиц. В мирные дни римляне избирали десять трибунов, на время войны – четырнадцать. Каждый имел запрет – вето – на действия любого должностного лица, проявлявшего беззаконие и несправедливость по отношению к гражданам. Трибуны присутствовали на заседаниях Сената, следили, чтобы сенаторы принимали законы не во вред народу Рима, предостерегая от ошибок и злоупотреблений должностными лицами. В случае несоответствия закона или сенатского постановления критериям народовластия, и если они противоречили убеждениям трибуна вето лишало их законной силы.

При необходимости трибун принимал участие в судебном процессе, восседая на возвышении – трибунале. Трибуны обладали правом своей неприкосновенности, что позволяло им без оглядки действовать в интересах своих избирателей. Применение насилия против них воспринималось как страшное преступление. По истечении двенадцатимесячного срока народные трибуны отчитывались на Форуме о результатах собственной деятельности.

* * *

Желание Публия Клодия выставить свою кандидатуру на выборы в трибуны не могло осуществиться по той причине, что только представитель низшего сословия, плебей, мог занять эту самую высокую «народную» должность, а он родился в семье аристократов. Но новоизбранного консула Цезаря столь определённое ограничение не смутило, он увидел в законе лазейку, чтобы протащить фаворита. Закон позволял плебеям усыновлять представителя любого сословия, придав ему необходимые признаки своего рода. В римском обществе подобная форма семейных связей практиковалась издавна в богатых бездетных семьях. Но ради такой низменной цели – ещё никто не додумывался!

Консул сам нашёл плебея Фонтея, подходящего на роль «отца», а когда на заседании куриатной комиции стали сомневаться по этому поводу, настоял на положительном решении. Так потомственный аристократ Публий Клодий превратился в плебея Клодия Фонтея, что позволило ему принять участие в выборах народных трибунов. Прекрасно обученный греческому красноречию, он произносил перед простыми римлянами убедительные речи, говорил о кровной связи с ними, а когда его просили объяснить причину «усыновления», заявлял, что порвал отношения со своим классом только ради борьбы с несправедливостью и беззаконием в римском обществе.

Цезарь, негласно устранив препятствия на пути Клодия к трибунатству, теперь задумался, как кипевшую в молодом человеке разгульную энергию направить на борьбу с Сенатом и отдельно с Цицероном, в отношениях с которым ещё до конца не определился. Цезарь издавна питал симпатию к оратору, скрывая при этом зависть к его огромной популярности. Полководец «до мозга костей», Цезарь остро нуждался в поддержке большого интеллектуала, знатока римского права и непокорного идеалиста, каким видел Цицерона. Оттого не обрубал тонкие нити, связывающие их отношения. На днях Цезарь вновь встретился с Марком, предложил сопровождать его в Галлии, где Сенат определил ему наместничество, должность посланника, легата. Любезные слова сопроводил широкой улыбкой и дружеским похлопыванием по плечу. В ответ – отказ, достойный мудреца:

– Я не хочу ни от кого бежать. Я жажду сражаться на месте.

* * *

С отъездом Цезаря в души жителей Рима вселились страх и ужас. По улицам ходили вооружённые люди неясного происхождения и назначения, но судя по дерзкому поведению и злобным выкрикам в отношении сенаторов – сторонники отбывшего в Галлию консула. Они никого не боялись, никому не подчинялись, показывая всем, кто здесь хозяин города. Цицерон громил их речами в Сенате и на Форуме, называл отребьем с общественного дна… Так продолжалось довольно долго, пока, возвращаясь из Сената, он не обнаружил, что за ним увязалась кучка людей подозрительного вида. И хотя рядом с Марком находились рабы с дубинками, с этого дня он стал опасаться за свою жизнь.

Пришлось подумать, как в дальнейшем избежать неприятностей, и прежде всего пришла мысль до лучших времён оставить дом на Палатине и перебраться на пригородную виллу. Оттуда написал Помпонию Аттику: «…Поселился в Анциуме. Никто меня здесь не мучит, но все любят. Вот здесь только и заниматься политикой. А в Риме некогда и даже противно… Навеки распрощался с Римом и политикой… Я ненавижу мерзавцев, мошенников и взяточников… Здесь я буду жить без всякой горечи, испытывая наслаждение сочинением литературных трудов… Я в восторге от этого городка у моря. Остаток дней проведу здесь, на лоне природы, в тишине и покое…»

В следующих письмах Аттику отменное настроение сохранилось. Он сообщает, что о Риме совсем забыл. Начал было расспрашивать приезжающих оттуда, что в городе происходит, но тут же отказался от своей затеи: «Зачем я вспоминаю о том, что всей душой хочу забыть…» Марк жалуется Аттику, что не в состоянии забыть всю подлость, всю грязь, что наблюдал в последнее время за некоторыми политиками: «Меня принудили сойти с корабля, причём из рук моих насильно вырвали рулевое весло. А теперь я очень хочу наблюдать их крушение, находясь на суше». Такими словами завершил последнее письмо.

Через месяц Марк оповестил друга, что свой неожиданный досуг посвятил литературе и философии: «Я обязан был сделать это с самого начала. Здесь никто не злословит; и я никого не браню, разве что себя за плохую работу. О правильная жизнь, о сладостный, честный досуг, который прекраснее всякого дела! Море, берег, настоящий уединённый храм муз, сколько вы мне открыли, сколько продиктовали! Ни надежда, ни страх меня не тревожат, слухи не беспокоят; я разговариваю только с собой и книгами. Всё другое для меня суета!»

Внезапно Цицерона охватило ранее неведомое чувство лени. Не найдя сил ей сопротивляться, он предался невиданному раньше безделью – «такому, что многие дни не в силах был освободиться от непривычного для него состояния…». По утрам любил прочесть несколько страниц из какой-нибудь книги, затем, поддавшись зову моря, надевал широкополую шляпу и отправлялся поплавать на лодке с рыбаками. Увы, он страдал морской болезнью, и потому для рыбалки требовался полный штиль. Обожал расслабленно сидеть на морском берегу, слушая шорох гальки и радостно считая вслух волны…

Очнулся, когда получил ещё предложение от Цезаря: консул призывал поехать послом в Александрию, в Египет, – а Марка вновь охватили сомнения. Но Цезарь не оставлял намерения приблизить его к себе, заманчиво предлагая переждать бурю в тихой гавани под благовидным предлогом… Ведь кто из философов ни мечтал оказаться среди учёных греков и латинян, пребывавших на тот момент в знаменитой Александрийской библиотеке!

Догадываясь о нечистоплотной игре Юлия Цезаря в политике, Марк опять отказался – иначе с его стороны это будет выглядеть предательством лагеря оптиматов во главе с другом Катоном, который для него был дороже тысячи новых друзей!

В ответном письме Цезарю Марк тщательно подбирал достаточно вежливые слова, чтобы не обидеть отказом, и сослался на «вечные слабости с желудком». Поступить иначе не мог, ибо республика призывала граждан защищать её даже в безвыходном положении.

По письмам из Рима Марку показалось, что время мрака и печалей для него прошло, лихо не затронет семью и дом. Ему сразу опротивело положение сельского отшельника. Он поймал себя на мысли, что одиночество не всегда способствует появлению порядочных философских мыслей, а вообще-то, он, оказывается, нуждается в публичности, во внимании к себе. Ведь здесь некому обсматривать тебя с ног до головы и указывать пальцем, и зачем тогда нужна красивая одежда, пурпур и украшения, если некому себя показывать? К чему выставлять на стол золотую посуду, ужиная в одиночку в тени сельского дерева? Никто не прихорашивается напоказ самому себе или немногим и близким людям. Оттого в селе утихают пороки, как награда… Это в городе на виду у всех разворачивают всё пышное убранство