Леди Ру - Владимир Станиславович Елистратов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я заснула быстро и глубоко. Но ночью проснулась от рези в животе. Я знала эту резь. Она появилась с неделю назад. Затем я опять заснула.
Утром резь повторилась. После второй лекции я сбежала с семинара по экономической географии и пошла к знакомому гинекологу, Артуру Петровичу.
Целый день я скиталась по кабинетам. Надтреснувший белый кафель, гулкое цоканье использованных инструментов, больничная стерильная вонь. Уже под вечер Артур Петрович, внимательно разглядывая свои ногти, сказал:
– Значит, так. Вы – беременны. Но необходимо сделать аборт.
– Почему?
– В лучшем случае или все равно придется провоцировать выкидыш позднее, или ребенок родится мертвым. А в худшем… Он выживет. Но… лучше бы ему совсем… не родиться. Патология плода вопиющая. Ребенок будет… Это может быть все что угодно. Даже лучше не говорить – что. Вы понимаете? Извините, но это правда. Шансов никаких. Вы ведь не замужем?
– Нет.
– А ваш… друг. Он… не болен?
– Он наркоман.
Артур Петрович быстро и воровато покосился мне в левый глаз, вдохнул и выдохнул носом. Вдох получился баритональным, выдох – типа фальцета.
– В общем, очень похоже… Хотя, может быть, дело и не в наркомании. Как же вы так, Дусенька… Бог его знает, что за времена. – В его голосе звучало неподдельное сострадание. – Впрочем, думаю, бесплодия у вас не будет. Вы сможете рожать. Потом у вас вообще практически идеальная материнская конституция. Так что – не расстраивайтесь. Все впереди.
На следующий день я сделала аборт. Потом несколько дней тупо лежала в общежитии на кровати. Я испытывала полную апатию. Никакого интереса к жизни. От Роберта осталось только ощущение холодных и мокрых ладоней на запястьях. Больше ничего. А, нет. Еще – слово «Ацтлан». Каждые полчаса я вытирала запястья простыней, чтобы отделаться от этого ощущения и повторяла: «Не Ацтлан, не Ацтлан…»
Несколько раз я заходила в университет на лекции. Ничего не понимала и уходила. Прошел ноябрь, потом декабрь. Началась сессия. Я просто забыла, что она началась. Вспомнив, пришла на один из экзаменов, взяла билет. Прочитала. Положила назад. Молча вышла.
– Русакова! – крикнул преподаватель.
– Прощайте, – ответила я, не оборачиваясь.
Глава 16. Второй первый снег
Уже почти совсем стемнело. Я поймала себя на том, что не знаю, сколько уже стою здесь, напротив того самого подъезда. Фрунзенская, 12. Помню, что я шла по Тимура Фрунзе, когда еще не стемнело, только смеркалось, и лужи были матово-ртутные, какие-то медицинские, что ли. А теперь лужи черные и мерцают, как мудрые глаза.
Вдруг совершенно неожиданно, мощно и без предупреждения, пошел густой крупный снег. Я даже немного испугалась, насколько он пошел неожиданно. А главное – совершенно беззвучно. Сразу, огромными хлопьями. Я подставила ладонь, и на нее одновременно упало несколько аляповатых мохнатых и совсем нехолодных, почти теплых, снежинок. Они были похожи на свалявшиеся хлопья тополиного пуха. Снежинки умерли почти мгновенно, и на мокрую ладонь жадно, торопливо и как-то предсмертно-весело падали все новые и новые, как будто соревнуясь, кто первым растает. «Как наши мужики! – почему-то подумала я. – Как Роберт».
Я подошла к подъезду и набрала код. Код не работал: он явно сменился. Или сломался. Но дверь была закрыта. Я достала мобильный и набрала номер, который не забыла.
К телефону долго никто не подходил, потом ответил сонно-усталый женский голос:
– Слушаю.
– Здравствуйте. Извините, пожалуйста. Я… Меня зовут Евдокия Русакова. Я хотела бы узнать… Узнать о Роберте Двинском… Если это возможно, – добавила я.
Трубка молчала.
– Я, собственно говоря, здесь, у подъезда. Я не знаю кода… Я здесь случайно. Я, понимаете ли, только что приехала в Москву, много лет не была… и вот… попала на улицу Тимура Фрунзе. А это близко. Я…
Трубка мокротно кашлянула и сказала:
– Наберите: 7 потом 39 и нажмите «ключ». – И опять мокротно-тягучий кашель.
– Ясно.
– И поднимайтесь.
– Хорошо.
Я набрала код и вошла в подъезд. Лифт новый. Он стоял внизу. Приличный лифт. Только на двери нацарапано: «Леха – нитрат». Грамотно, с тире.
Шестой этаж. Стены перекрашены. Из салатово-зеленых они стали ядовито-голубыми. Раньше было похоже на больницу, а теперь – на отделение милиции. Дверь та же, коричневый драный дерматин в лопнувших перетяжках. Никакой ностальгии. Даже странно. Чувство брезгливой жалости. Переходящей в скуку.
Я позвонила. И звонок тот же. Двойной динь-динь. Первый динь – вопросительный, второй – повествовательный. Пахло на этаже то ли хвойным освежителем воздуха, то ли воском.
Дверь открыла женщина. Выше меня ростом, явно старше, худая, но с сильно подпухшим и словно заспанным лицом, какое бывает у бомжих со средним стажем. При этом лицо у женщины было умное, даже с чертами какого-то аристократизма и недавно ушедшей красоты. Есть что-то неуловимо знакомое. В бомжах и бомжихах мне все время чудится что-то знакомое. В бездомных собаках тоже. На плечах – темно-коричневый платок.
– Проходите, – сказала она. У нее не было двух или трех зубов.
Я зашла в прихожую. Остановилась. Женщина в упор посмотрела на меня:
– Вы меня, конечно, не узнаете?
– Нет, – ответила я. – Извините, нет. Что-то есть, но…
– А вот я вас узнаю́. Мы несколько раз встречались летом 93-го. Я – Анна Кайль. Не помните такую?
– О Господи!
– Что, так уж сильно изменилась? – никакой горечи или упрека в ее вопросе не было, только усталое, застарелое ехидство. Ехидство скорее по отношению к себе.
– Да нет…
Анна Кайль! Конечно, помню. Красотка Аннет, одна из тех моделей-хохотушек, которые висли на Роберте. Вообще другой человек.
– Я вспомнила, – сказала я. – Мы ведь были, кажется, на «ты».
– Были. Проходи.
Мы зашли в столовую. Из мебели здесь почти ничего не осталось. Только стол, два стула и несколько книжных полок. Грязно. Какие-то коробки и тряпки. Я думала, что зайду в квартиру и разрыдаюсь. Нет, черт ее побери, никакой ностальгии, боли или что там полагается…
– Садись.
Я села на стул.
– Выпьешь?
– Да нет, спасибо.
– А за помин души?
Все-таки… В общем, я так и думала.
– Давно это случилось?
– Вчера было сорок дней. Ну, выпьешь?
– Выпью.
Анна вышла на кухню, принесла недопитую бутылку водки, два грязных, кажется, в пиве, пластиковых стакана и яблоко.
– Извини, закусить больше нечем.
– Ничего.
Она разлила водку. Яблоко по конституции напоминало моченое. Разница – как между Анной 93-го и нынешней. Я заметила, что руки у нее крупно трясутся. Да и трудно было не заметить.
– Вчера поминали, – сказала Анна, заметив
