Чаша. Последний обряд - Вадим Черников

Часть вторая

О, он всегда знал, кто перед ним, с первой встречи. Знал, что он не просто Учитель или Пророк. Он ЗНАЛ! И предал. Предал всё, что не нужно было человеку, изначально мешало ему! Предал, чтобы убить. Убить, чтобы забыли. Чтобы считали ещё одним опозоренным, исхлёстанным бичами, отвергнутым пророком, который так и не дал людям долгожданной свободы, как они её понимали: меньше работать и при этом лучше жить, прогнать угнетателей, приносить жертвы и не думать самим, а выполнять указания кого-то там, наверху. Которого лучше не видеть, а только ощущать его присутствие где-то там в горних высях, подчиняться, не задумываясь, его грозным знакам и требованиям. Терпеть по велению ЕГО невзгоды. Даже к этому они были готовы, но только бы не думать о том, что он может стоять рядом или идти впереди них. Разговаривать с ними: мягко укорять, направлять, наставлять. Потому что тут уже им самим приходилось брать ответственность на себя, САМИМ решать, что выбрать: хорошее или дурное, поступить низко или возвыситься. И знать, главное-то – ЗНАТЬ, ПОНИМАТЬ И ОЩУЩАТЬ, КОГДА ОНИ ПОСТУПИЛИ ДУРНО. КОГДА ОНИ СОГРЕШИЛИ. И ОТВЕЧАТЬ САМИМ ЗА СВОИ ПОСТУПКИ!!! Нет, этого допустить было нельзя! Глупцы-ученики… Трусы и себялюбцы, они разбегутся, как стадо глупых овец без погонщика. Они ничего не смогут… Испугаются и забудут. Так и не поверят в НЕГО. Никакие чудеса уже не помогли и не помогут впредь. Вот они – все перед ним… А ОН, он смотрит прямо на него и говорит… макающий со мной в блюдо. Он знает, конечно знает. Пусть… Всё равно. Так сбудутся Писания. И он, Иуда, будет главным, будет тем, кто отдаст на поругание и растерзание это чудо, которое сидит перед ним. Так должно быть и так будет. «Не я ли?» – говорят они все, уже обеспокоенные, уже взволновавшиеся как волны геннисарретского озера, где он подобрал их… ловцов человеков. Лишь один суров и хмур. Лишь один не задал этого вопроса. Потому что знает, что неспособен на это. Он смотрит на Иуду, который тоже роняет: «Не я ли?» И слышит в ответ: «Ты сказал…» Никто не замечает из них, занятых своими уже странными заботами и волнениями. Занятых предчувствием одиночества. Приходом последней ночи. Впрочем, пора. Пора. Ему пора. И ЕМУ пора. Всем пора. Пришло время идти. Встать тяжело… но удаётся. Затёкшие ноги его упёрлись в денежный ящик, и его содержимое глухо брякнуло деньгами пожертвований, и ещё глуше прозвенели у него за пазухой тридцать сребреников. За пазухой у Ученика Иисуса. Апостола. Предателя. Основателя противостояния своему Учителю, которое будет длиться столько, сколько стоит мир. Противостояния людей против того, кто пришёл спасти их. Тех, кто не хотел спасения, но лишь желал жить так, как хотят сами. Тех, кому Учитель был не нужен. Тех, кого он заставлял думать о чём-то другом, кроме хлеба насущного и завтрашнего дня. Тех, кто не желал вспоминать о совести, любви и сострадании чаще, чем хотел бы этого сам. Чей мир не мог принять наличие такого БОГА. Не мог… И не принял. Это того стоит, подумал Иуда. За это можно дорого заплатить. И он был готов… Он, Иуда! Выразитель желания всего человечества жить так, как хотели они. Сами! А не как рассказывал ОН! ОН не понял… им не надо советовать! Нужно просто приказывать. Тогда они поймут, люди. Тогда они или испугаются или просто покорятся воле ТОГО, кто говорит, а не увещевает, кто не удосуживается объяснять, но лишь велит покоряться ЕГО воле. Безропотно и без сомнений.

Ещё раз тренькнули монеты. Цена оценённого. Нет, они не нужны были Иуде. Эти грязные деньги. Он оставит их здесь, в этом ящике для пожертвований, который натёр ему плечи и как будто сросся с ним. Или – да! Вернёт их Анне. Который ничего не понял или сделал вид, что не понял. Ухватился за Иуду. Глупец! Надеется прикрыться Иудой, этими деньгами! Не выйдёт, первосвященник. Но их надо было взять. Надо, необходимо было… Чтобы ОН и все, кто попытаются в будущем понять то, что ОН говорил, знали, что и ЕМУ и всем им есть цена. В медяках, сребрениках ли или в золотых монетах… Цена есть у каждого и у всего в этом мире. Грязь не на деньгах, а в душах. И вычистить этот нужник, это отхожее место не под силу никому. Невозможно. И он, Иуда, покажет это и ЕМУ и всем живущим на земле. Так и написано на расписке, которую дал он, Иуда, покупателю. Первосвященнику Анне. И подписал, завизировав акт. Купли-продажи… Купли-продажи того, как один человек продавал другому человеку Бога. В дверях он хотел ещё раз обернуться, ещё раз глянуть на светлый силуэт, перед которым на столе стояла простая деревянная чаша, из которой он несколько минут назад принимал размоченный в вине хлеб… «СЕ ТЕЛО МОЁ, СЕ КРОВЬ МОЯ», – повторил он. И ухмыльнулся. Сделал шаг. За его спиной громыхал Пётр: «Я не отрекусь…» Иуда покачал головой и шагнул к двери. Он хотел обернуться, чувствуя взгляд ЕГО, но тихие слова остановили его… «Не пропоёт и петух и трижды отречёшься от Меня». Так и будет, кивнул Иуда и не стал оборачиваться. Незачем. Так и будет.

Все видели, но никто как будто не заметил его нарочитого ухода. Лишь тяжело вздохнула, почти всхлипнула в задней комнате мать, да один из учеников, с растрёпанной бородой и длинными, седеющими на глазах волосами, смотрел ему вслед не мигая. Его брат всё ещё продолжал клясться и обещать… В глазах у всех, сгрудившихся вокруг низкого стола, плескалось оранжевое и жёлтое пламя светильника. Разливалась тоска.

Страх. Тот, кто уходил с Вечери, впитывал его как губка и будто вырастал на глазах. Иуда, широко открыв дверь, распрямил спину и развернул плечи. Шагнул в просторный проём… и пропал в ночи, которая расступалась перед ним, потому что темнота вокруг его фигуры пугала даже её, чёрную, как бездна, Иерусалимскую ночь. Она обречённо погасила все звёзды и затихла, печально и уныло. Последняя ночь…

1246 год. Поволжье. Город Сарай-Бату

Пыль закрыла солнце, превратив ясный день в серый, жуткий вечер. Кривые сабли с глухим свистом резали воздух и людей. Всё смешалось. Половецкая орда хана Котяна, только что с визгом бросившаяся на центр монгольского войска, повернула назад резко и дружно, не успев даже потерять какое-либо значительное количество всадников. Повернула и врезалась в русские полки, рассеивая слаженный порядок, разбрасывая и топча пеших, сталкиваясь с конными. И уносясь в свои знакомые степи, подвывая то ли от страха, то ли с торжеством. Мелькнуло широкоскулое лицо Котяна, его желтоватые глаза и кривые зубы. Улыбка щелью прорезала его тонкие губы. И не было у него на лице страха. Лишь злорадство предателя… Мелькнуло и исчезло за спинами своих воинов. Растворилось за пылью. Немного времени и порядок удалось бы восстановить: русские дружины умели воевать со степняками, но как раз времени монголы русичам не дали. Удар тяжёлой конницы, как мощной волны после первого, пристрелочного прилива, был страшен и неумолим…

Его дружинники держались вместе, вместе отбивались и отбились, вместе поскакали прочь. Всё было кончено. Серо-коричневые волны Калки смотрели вслед печально и горько. Тяжёлый запах степных трав, смешавшихся с кровью, был тоже горьким, удушливым, пьянящим до смерти. Почему?

Князь открыл глаза, пошевелил ногой в мягком сапоге и сменил позу. Ночь была тиха и прекрасна. Луна нехотя, тягостно вывалилась из-за облака белёсым, круглым шаром и нависла прямо над шатром, заливая всё кругом странным, искусственным светом. Залюбовавшись ею, соловьи на миг прекратили свои трели, но вот вступил один, ему ответил второй, и новый песенный, мелодичный пересвист охватил всё вокруг. Серые гусляры расселись на своих ветвях и, оставаясь невидимыми даже в лунном сиянии, продолжили рассказывать друг другу наперегонки свои птичьи баллады. Ночь заострила и прочертила все тени тонкой, искусной резьбой. Всё застыло, покорившись этой царице, в звёздном венце которой плыл, переваливался белым, тревожным отблеском круглый лунный лик. Только ночной ветерок принёс вместе с желанной прохладой всё тот же запах степи и смерти.

Монгольская ставка затихла и, казалось, вымерла. Несколько стражников, присев невдалеке прямо на землю, тихо, гортанно переговаривались. Качали длинногривыми головами кони русичей, косо поглядывая на приземистых собратьев с обрезанными гривами и короткими хвостами. Те, чувствуя свою неполноценность в родовом обличье, зло показывали им зубы и теребили копытом полынную, сухую землю. Тревожно ходили в соседнем шатре приехавшие с Михаилом князья и бояре. Только здесь, в его последнем пристанище, было тихо и темно. Как в могиле, подумал кстати князь, грустно усмехнулся и вновь закрыл глаза.

Почему?

Разом качнулись ветви елей и упали с них снеговые шапки, накрыли сугробы у мощных, в три охвата, стволов. Батый обернулся… Сулицы и стрелы полетели неумолимым дождём, выбивая из сёдел монгольских дремавших всадников. Рёв страдания и ненависти, донёсшийся вслед за этим из леса, напоминал медвежий, но на опушку, обрушивая снег с деревьев лавиной, вышли люди. Огромный, закованный в блистающие латы ратник-вожак поднял длинный меч, что-то прорычал и отряд, сверкающим, закованным в сталь клином, врубился в ряды ханских телохранителей. Топоры, копья и мечи разрывали всадников, рубили, кололи и метали молнии. Высокий, русобородый предводитель русичей, то ли князь, то ли боярин, вращал кровавым мечом, отбрасывал трупы в стороны и рвался-прорубался к хану. Неумолимым тараном…