Прощание с миром - Василий Субботин

Чепуха, конечно… Но дальше этого фантазия моя не шла.

Я долго еще ездил по этому маршруту и, замотанный, заваленный работой по горло, так и не удосужился слезть однажды с трамвая, посмотреть, что же там такое, почему Каландадзе открыл в Москве частную лавочку. Помню, несколько раз обещал себе встать пораньше, чтобы сойти на той остановке…

Может, я все-таки сделал бы это, но вскоре я оставил прежнюю работу и теперь по преимуществу пользовался троллейбусом и ездил другими маршрутами.

Я позабыл бы о необыкновенной и необъяснимой вывеске на домике по Лесной улице, но дочка моя, которая теперь учится в том лее районе, рассказала мне, как она однажды шла и увидела в окне все эти сладости — и урюк, и финики, и орехи фисташки, и инжир, и чернослив — все, что она так любит, и не утерпела, зашла. Зашла и даже растерялась. Она даже испугалась, в лавке никого нет, а сладости те — прямо в мешках, на полу стоят…

Странный дом.

Я так бы ничего и не узнал, но неожиданно в один прекрасный день все разъяснилось. Перелистывая один школьный учебник, я прочел о большевистской нелегальной, подпольной типографии, в дни Пятого года устроенной в Москве — в лавке Каландадзе.

Значит, там музей сейчас!

Веревочка

Я стоял на палубе, на носу парохода. Дело было во второй половине дня. Через бурный и неширокий Керченский пролив мы плыли верных три часа. Не меньше.

Битком набитый пароход нас вез из Керчи на станцию Сенную.

Я так-таки ни разу и не спустился вниз. Я стоял, опершись о борт, и смотрел в море, в воду, куда чаще всего и смотрят, когда стоят вот так, опершись о Порт.

Вдали уже вырисовывался болеющий на солнце городок-поселок. Он уместился весь в раковине круто изогнутой круглой бухты. Уже даже видна была его длинная, далеко уходящая в море эстакада.

День был чудный, и небо, и море… Всё в самом лучшем виде.

Тут-то вот, оберегая глаза от солнца и всматриваясь в нежно-зелёную, притененную внизу воду, я увидел этот корень. Он плавал в море, но плавал он не на поверхности, а в глубине. То есть как бы уже потонул. Длинный, темноватый, намокший корень.

Волна, ударявшая о наш пароходик, немного этот корень поворачивала, переворачивала с боку на бок, и можно было видеть, что бока у него светлые, почти белые…

Я полагал, что это канат или даже просто кусок веревки… И только подольше приглядясь, я признал этот невиннейший корень, а лучше сказать — водоросль… «Бодяга» — как мы в детстве называли эти прочные, как жгуты, такие выросшие в воде и пропитанные водой, быстро высыхающие на берегу растения.

Должно быть, мы все на нее уставились — все, кто был на палубе, разом увидели эту водоросль… Так ведь редко в прозрачной морской воде можно видеть что-нибудь еще, кроме самой поды — тяжелой, по-разному освещенной.

Что же это за корень такой?

И вдруг эта бодяга зашевелилась. Я спервоначалу думал, что мне показалось. Потому что она только еле-еле пошевелилась. Но затем вильнула еще раз и сделала еще несколько энергичных движений…

Нет уж, никакая это не бодяга и не водоросль. И уж тем более — не корень… Менее всего это было похоже на корень.

Я считал, я один только видел, как она зашевелилась. Но и другие стали показывать руками. Тогда-то она и стала уходить на дно, в глубину, — напоминая то ли спрута, то ли созвездие, или что-то еще более необыкновенное, нигде до того не встречавшееся.

Через двадцать минут мы подошли к пристани, к причалу. Скинули трап и стали сходить… Надо было думать о том, как нам сесть в поезд и добраться до Тамани.

Что это было: рыба, змея? Или что-нибудь еще?.. Так для меня и осталось невыясненным.

Возможно, я забыл бы об этом случае и никогда бы о нем не вспомнил, но вот на днях я был крайне удивлен, узнав, что у нас, в дельте Волги, в ее низовье, цветет лотос и водится фламинго…

Мало ли что может выплыть наверх из глубин моря.

Кулички

На землях Алтая, в степи, где теперь целина распахана, удивительно, как там много озер. Вот уж действительно край озер, а не только чернозема.

Там есть, например, село, в котором сразу два озера, соленое и пресное. Одно соленое, другое пресное. Их только дорога разделяет, улица деревенская… То, которое пресное, оно зеленое, с водорослями, а соленое — белое, без всякой растительности.

Я сам купался в озере. Соленом. Дно у него — горячее. На дне этого озера, в черном вязком иле, есть свои микроорганизмы, они-то и нагревают почву. Так мне сказали…

Смешное вышло купание! Я лег на воду и так лежал поверх воды. Как на доске. Почти не погружался… А потом перевернулся и сел. Как в кресле. Коленки кверху. Странная вода: в ней совершенно не тонешь — она сама тебя выталкивает, выкидывает наверх. Погружаешься в нее, конечно, но мало, так что один только зад в воде, а коленки наружу торчат.

Я так сидел и, чтобы не перевернуться, ладошками по воде пошлепывал.

Вот какая вода, до чего плотная!

Мы, когда пожили там, узнали: жители села этого, они так делают — в одном озере купаются, в другом обмываются.

Но больше всего мне запомнилась поездка на Большое Яровое озеро… Правда, странное ведь название для мест, где никогда не рос хлеб?

Я этих мест никогда раньше не знал, попал туда уже после того, как поселенцы молодые приехали. Все было уже распахано. На первых порах так увлеклись, что даже и выпаса распахали: скот пасти было совершенно негде.

На озеро нас директор возил.

Удивительный край! Я никогда не видал, чтобы орлы летали так низко и чтобы они садились невдалеке. Прямо на дорогу, на глазах.

Рядом, километрах в пятидесяти, — высокие горы, темные, густо поросшие лесом, горы и ледники. А тут эта голая и ровная, как стол, жесткая, сухая степь. И растет на ней самая прекрасная, самая лучшая какая есть пшеница.

Я говорил уже, что мы приехали на второй год. Тогда, когда все уже было распахано. Домов, правда, успели построить мало. В палатках жили. Трудно в этих палатках… Среди дня эта палатка так раскаляется, что в нее войти нельзя.

Но хлеб уже рос, и это — главное. В первый же год его народилось столько, что весь не успели убрать. Не справились. И теперь еще, на прошлогодних токах и в траве, возле гнилых прошлогодних, прозеленевших буртов, валялась отравленная порченым зерном мертвая птица.

Директор сам вел самосвал. В кузове сидели еще двое рабочих, решивших воспользоваться выходным днем, чтобы съездить на озеро. Мы сидели на охапке брошенной на днище грузовика соломы, и наши спутники весело рассказывали нам, мне и моему товарищу, работавшему на уборке, как они приехали сюда, как сгоняли лис и волков с насиженных мест и забивали первые колы.

Только по нетронутым, непаханым бороздам да возле дорог, там, где; остались кусты ковыля и типчак, можно было догадаться, какой эта земля была раньше, когда она была целиной. Она была пегая, сивая. Как борода старого казаха.

Долго мы кружили по отбеленной солнцем степи. Неторопливо перебегали дорогу суслики. Поля, засеянные рожью и черной пшеницей, перемежались полями, засеянными просто пшеницей… Об этой черноголовой, черноусой, угольночерной пшенице нужно сказать подробней. И я не подозревал, что есть такая пшеница, если бы сам ее не увидел, не поверил бы. Колос совершенно черный! Я подумал, что и зерно такое же черное… Но зерно оказалось белое.

Из этой пшеницы делают сладкие пирожные.

Зерно у нее настолько твердое, что можно получить самый тонкий помол.

Как раз такой, какой нужен на пирожные.

Было очень жарко. Гремела машина, звенели кузнечики. Внимательно оглядев нас, ожиревший суслик влезал в нору.

Мы долго катили по спекшейся, крепкой, необыкновенно ровной дороге. Нигде нет таких твердых дорог, как на степном черноземе.

Мы круто повернули, и машина пошла вниз, под уклон. И не успели оглянуться, как въехали в глубокую балку, сплошь засаженную черешневыми деревцами.

Сад одичал. Руки у директора не доходили до него. Саженцы давно пора было бы окопать…

Когда мы вылезли из прокаленного, насквозь пропитого пылью жесткого кузова нашего вездехода, я увидел это озеро. Его нельзя было бы не увидеть — мы стояли на берегу. Но берега другого — противоположного — не было. Только там, где ему полагалось быть, в мареве возносились ввысь трубы какого-то завода, или это был мираж, я не знаю.

Озеро было зеркальным. Я ни разу не видел такой воды. Она была, как ртуть, серебристая, тяжелая.

Я уже бежал в воду, на ходу сбрасывая одежду. И не сразу понял, что такое у меня скачет под ногами. Все еще не мог оторвать взгляда от Большого Ярового целинного озера.

Но когда, очнувшись, я взглянул вниз, под ноги, я увидел, что у меня под ногами, теперь уже не в траве, а по воде, в протекавшем здесь ручейке, плыли какие-то черненькие птички. Тут, в этом месте, в озеро впадал крохотный ручей, совсем маленький. Ключик. По, впадая, этот ручей-ключик разлился, разделился на несколько ручейков и образовал свое крохотное озерко. Вместе это составляло маленькую чистую лужицу… Птички эти плыли по мелкой прозрачной лужице, плыли, задевая дно. Их было много, целый выводок. Когда я взял какую-то палку и бросил, я попал в нескольких сразу. Но я бросил не размахнувшись, я просто так кинул, и это не причинило им никакого вреда. Все же они вспорхнули и улетели, но улетели они недалеко, тут же на берегу озера и сели.