Прощание с миром - Василий Субботин

Сыновья у бабки рыбаки. Экие повороты! Помня, как неудачно начался наш разговор, я не стал больше расспрашивать ее о «хамах» рыбаках, а спросил ее о том русском писателе, что жил здесь. Но старуха ничего не слышала о писателе.

Эта старуха, с ее черной пяткой, обозлила меня и, пожалуй, чем-то удивила. Намеченный заранее план поездки явно срывался. И я уже не стал искать искать, описанного старым русским писателем, а решил искупаться на маленьком пляжике, песок на котором был раскален и красноват.

Это был уж мои второй приезд в Балаклаву. Два года назад и вот так же заезжал сюда, как теперь вот бестолково полюбовался бухтой, поговорил с первым встречным балаклавцем и уехал…

От первого этого краткого заезда у меня сохранилось одно воспоминание. Как я сидел на набережной и читал газету, лежавшую на дне бухты первой полосой вверх. Я, помню, прочел нею передовую на уборочную тему. Что ни говори, не; каждый день приходится читать передовые статьи на дни бухты.

И вот я второй раз в Балаклаве, и эта удивительная бухта опять легла у моих ног. Преодолев заставленное горами устье ее, в море появляются деловые рыбацкие сейнеры. Медленно, один вслед другому они выбираются из бухты.

Но что за вода в этой бухте! Право, когда глядишь отсюда сверху, кажется, что какой-то веселый человек взял и развел в этой бухте синьку. А может, так это и есть, взял и развел…

Розовые скалы и эта неправдоподобная вода — удивительное место.

Вот здесь, в этой бухте, и жило то племя, с которым столкнулся в своих скитаних мужественный Одиссей.

«В славную пристань вошли мы: ее образуют утесы, друг против друга из темныя бездны моря торчащими камнями, вход и исход заграждая. Люди мои, с кораблями в просторную пристань проникнув, их утвердили в се глубине и связали у берега, тесным рядом поставив… там волн никогда ни великих, ни малых пет, там равниною гладкою лоно морское сияет».

Балаклавская бухта — большая, наполненная водой бутылка.

Кто-то с какого-то корабля когда-то ее почему-то зашвырнул сюда. Так эта бухта-бутылка и осталась лежать промеж гор, вызывая изумление всех, кто ее увидит.

Древние башни, выбитые в камне ступени, скалы, горы и стены, слитые в одно. Не всегда и разберешь, где творила природа, а где человек.

В высоченной каменной оправе лежит бухта. Она как озеро. Где-то она сообщается с морем, но не сразу разберешь — где. Выход из нее прочно закрыт скалами… Когда глядишь со стороны городка, бухта кажется замкнутой, это потому, что горло балаклавской бутылки чуть кривое.

Гомер был в Балаклаве, я утверждаю это!

Башни, скалы, тропинки.

От газеты, утонувшей на дне балаклавской бухты, и Гомера, много позднее в моих думах побывавшего здесь, я перескочил на что-то третье, не заметив, как сверху ко мне спустился кто-то. Я оглянулся и увидел листригона — рыжеватого, туго перепоясанного концом рыболовецкой сети.

Когда этот перевязанный сетью человек встал передо мной, я вздрогнул и удивился, откуда он взялся. Только что берег был пуст.

Из-под белого козырька глядели на меня поблекшие синие глаза, а руки были согнуты. Как будто он и сейчас держал в них тяжесть. Я уж потом только разглядел по-настоящему, что он совсем старик. Я вначале не понял этого.

— Здравствуйте, — сказал он и протянул руку.

Очень быстро из моего разговора с ним я уразумел, что дома сейчас в Балаклаве одни только старики да старухи… Да вот этот дядя Паша, которого тоже перестали брать на лов. Он давно уже свое отрыбачил и теперь ходил по берегу, поджидал рыбаков и томился. Все были в море, все были на лову, а он один, как малое дитя, не знал, чем заняться.

С этим праздным рыбаком, перетянутым сетью, полезли мы наверх, где были видны остатки генуэзской крепости. Я шел за дядей Пашей. Мы вдвоем пробирались мимо маленьких домиков, где над тесными двориками сыпались бело-вишневые деревца и макрель жарилась на противнях. Мы скоро поднимались наверх, рыбак еще ходил быстро.

Дядя Паша рассказывал мне, сколько в колхозе сейнеров, как хорошо зарабатывают рыбаки. Колхоз и в самом деле очень богатый. Про приемники и про велосипеды. Хотя на велосипедах ездить вроде было негде. Однако на велосипедах все-таки ездят. А один завел даже себе автомашину. Так и стоит у него на огороде.

По мере того как мы поднимались, я видел и вход, узкую щель пролива, самую горловину бухты. Где-то здесь, у входа в нее, и затонул застигнутый бурей английский «Черный принц», наткнувшийся на красные скалы, со всем своим запасом золота пошедший ко дну.

Мы поднялись к самым зубцам, главам генуэзской крепости, и постепенно стала видна вся бухта. А потом покачалось и море.

Мы сидели наверху, в тени той башни, а перед нами было море — тихое, успокоенное, играющее бликами. Я поглядел на старого рыбака, приведшего меня сюда, и мне стало жаль этого человека, которого его товарищи не брали с собой на лов. Я знал, что рыбаки бывают странный народ. У меня был случай… И я вспомнил о знакомстве с одним рыбаком в одной из моих прежних поездок. Давно это было когда-то… Я долго его разыскивал и долго к нему добирался. Это очень был прославленный, очень известный рыбак. Слава о нем гремела по всему Крыму.

Мне сказали, что это почти в Керчи, а оказалось довольно далеко, на самой оконечности полуострова, на косе. Я приехал к нему и — тоже вот так. Все были на лову.

Я уж поздно вечером попал к нему в дом. Пока выгружали рыбу да пока сети расстилали, уже и вовсе звезды высыпали.

Наконец он пришел. Это был рослый здоровый рыбак, по-видимому с немалой силой в руках, с головой, покрытой маленькой кепочкой, с подстриженным под бокс затылком, и он мне тоже, пока шли к его хате, наверх поднимались, рассказывал о достатках своего колхоза, у кого сколько чего, понимая дело так, что раз приехал журналист — надо хвалиться.

Мы пришли тогда к нему в дом, где на стене висела маленькая керосиновая лампочка, и хозяйка быстро собрала на стол, и мы поужинали. Меня он угощал рыбой. За ужином была водка, но пить никто не стал, не хотелось. Мы поговорили немного, но надо было ложиться, и мы легли. Я тоже собрался завтра идти на лов, мне не терпелось все видеть собственными глазами.

Насчет завтрашнего дня хозяин молчал. Он был хмур. Я ему все насчет того, что я должен сам все видеть, а он об этом ни слова.

Мне постлали на диване. Кусались москиты. Хозяин с женой долго шептались, но наконец они уснули. А я все не спал, ворочался, предчувствовал ожидающий меня день, все то, что меня ожидало.

Утром я проснулся, потому что услышал, как мой рыбак натягивал сапоги. Он был уже в своей робе, и я прежде всего удивился, что он меня не будил.

Еще бы минуту, и он ушел.

— Что же вы не спите, — сказал он. — Спите! — И мне показалось, что он очень недоволен.

Я его догнал уже во дворе. Мы шли почти в темноте. Настроение у моего рыбака портилось с каждой минутой. Едва мы скользнули вниз, на дорогу, как нам навстречу вышла с пустым ведром женщина. Я ее в полутьме даже не разглядел. Григорий Васильевич — так звали этого рыбака — выругался, выматерил ее, и она исчезла, сгинула в темноте. И без того мрачное настроение его сделалось еще хуже.

Мы пришли на берег, где собралась ужо вся бригада и у причала покачивался сейнер. Одни были на сейнере, другие, я заметил кто, поглядывая на бригадира, тщательно мыли у берета ноги, сапоги свои. Перед тем как им взойти на судно, рыбаки тщательно мыли ноги.

Все вопросительно и как-то недоуменно поглядывали на меня…

Когда сейнер довольно далеко отошел в море, я уединился, ушел к другому борту, и, чувствуя, что я тут лишний, что я навязался, чтобы придать себе хоть какую-то видимость независимости, взял да и засвистал. То есть не то чтобы засвистал, но просто стал еле слышно насвистывать. Но в ту же минуту ко мне неожиданно подошел рыбак и, грубо оборвав меня, сказал, чтобы я не свистел. Наш Григорий Васильевич этого не любит, если Григорий Васильевич услышит…»

Я мигом замолчал и оглянулся вокруг. Больше уже я не был уверен, что благополучно вернусь домой. «Вибросит он меня в море, непременно выбросит…» — думал я.

Мы сделали в этот день один замет, три замета. Я потом уж сообразил, что он меня хотел оставить.

Мы вернулись в этот день к вечеру — с полным трюмом рыбы. Палуба тоже была завалена доверху…

Я теперь понял, почему потащил меня сюда дядя Паша: оп выглядывал море. Отсюда, со скал, нам видна была пси Балаклава. Маленькая пристань и набережная с одной стороны. Тротуар и узкая лента пляжа. С другой открывалось это чудо, сверкающее, безбрежное.

— Да, оно такое, — сказал мне дядя Паша, прервав мои размышления. — Когда оно играет, оно — синее-синее. А когда оно тихое, оно блестит. Белым таким становится, как та даль…

Перед тем как спуститься, мы еще долго сидели. Он мне рассказал, что вот башня эта, которую мы усиленно подпирали спинами и над которой бьется красный флаг, долго держалась в годы войны, ее бомбили, но она не рушилась. В ней сражались наши моряки… Старого рыбака больше всего изумляло строительное искусство греков древних и генуэзцев, крепость этой кладки.