Она (Новая японская проза) - Каору Такамура

— Ты что, — говорю, — теперь одна живешь?

— Да. А что, сразу заметно?

И в рев. Слезы — как горошины.

— Не связывайся с молоденькими, доченька. Рано или поздно сбежит, подлец, к бабе помоложе.

И давай поливать своего Тэруо-сан. С такой лютой ненавистью, что я подумала: наверно, она и в самом деле его любила. Мне даже ее жалко стало.

Я вспомнила одну передачу по телевизору. Про семидесятисемилетнюю старушку, хозяйку крошечной забегаловки, Так — стойка, два стула, сортир во дворе. Крутая лесенка наверх. Там каморка, в которой старушка ночует. Не комнатенка, а чистый музей: какие-то допотопные стульчики, столики, За несколько десятилетий хозяйка ничего не сдвинула ни на миллиметр. Все осталось, как было при Нем. Он был младше ее на двенадцать лет. Вместе они прожили десять, хотя все вокруг сплетничали и говорили про них гадости.

В углу каморки пожелтевшая фотография: ей сорок семь, ему тридцать пять. Счет из гостиницы тридцатилетней давности. Они ездили в Хаконэ. Номер стоил три тысячи иен. Платила, конечно, она. Запись в старушкином дневнике: «Недавно видела счастливую пару. Сколько воспоминаний».

Лицо у бабуси жутковатое: алое пятно помады поверх белил. Счастливое или несчастное — сказать трудно.

Из своих семидесяти семи лет она жила по-настоящему только десять. Она и сейчас живет в том десятилетии.

Что же это, думаю, мы с мамочкой такие дуры несчастные? Чуть было не сказала ей: «Раз ты теперь одна, возвращайся домой». Но не повернулся язык. Про Жюли так ей ничего и не рассказала.

После Нового года появилась работа. Мне назначили встречу в кафе над книжным магазином. Я прибыла на станцию за целых полчаса. Шла по улице не спеша, разглядывала в киосках журналы. А перед самым магазином остановилась как вкопанная — и не могу больше ни шагу сделать, Что это, думаю, со мной?

Зашла в телефонную будку, изображаю, что звоню куда-то, — торчать в автомате без дела неприлично. Нажимаю кнопочки, шевелю губами — будто с. кем-то разговариваю. Похожа при этом на задыхающуюся рыбу.

Потом не выдержала. Сунула в прорезь магнитную карточку и набрала его номер.

— Понимаешь. — говорю, — тут работу предлагают. А у меня ноги отказали. Опаздываю уже.

Пока все ему по порядку объяснила, минут пятнадцать прошло. А вечером переехала к нему обратно.

Но что-то во мне сдвинулось. По-моему, я просто заболела. Болезнью под названием «харукамания». Мне неудержимо хотелось знать про эту женщину абсолютно все. Я приставала к Жюли, чтоб он мне показал все ее письма и открытки. Про погоду, про природу. «Тут тоже полно педиков». «Спасибо за перевод». «Целую, не болей».

Я никогда не была сторонницей феминизма. Вообще терпеть не могу всякие «измы». У меня не хватает мозгов гордиться тем, что я женщина. Я дочь паника, от которого сбежала жена, и мамочки, от которой сбежал любовник. Во всем, что касается противоположного пола, я безнадежная идиотка.

Сколько себя помню, всегда и за все платила в складчину с кавалерами. Да что у меня были за кавалеры? Сначала студенты из школы искусств, потом зеленые художники. Денег у них отродясь не водилось. Постепенно зеленые художники наливались цветом, взрослели, но богаче от этого не становились. Кошельки у них оставались такими же тощими, как в студенческие годы.

Жюли, конечно, не назовешь обычным работягой, который с утра до вечера просиживает штаны на рабочем месте, но из всех моих былых дружков он самый устроенный. Работает в трех еженедельниках, заколачивает по пятьсот тысяч в месяц. Правда, без премиальных.

Когда мы с ним первый раз ужинали в китайском ресторанчике, он достал бумажник, и я тут же привычным жестом отсчитала половину суммы. Так с тех пор у нас с ним и повелось: платим за все пополам. Но в конце недели, когда Жюли получает в редакциях деньги, он приглашает меня в бар. И это очень приятно. Я тоже, бывает, получу какой-нибудь нежданный гонорар и приглашаю Жюли на якитори.[9]

Когда стали жить вместе, все осталось по-прежнему, И ничего, меня устраивало.

А теперь досада взяла. Я, думаю, надрывалась, вкалывала, тратила свои хилые заработки, чтобы с этим гадом за все на равных платить, а он своей «Ха-рука-тян» такие деньжищи слал. Каждое приглашение в бар было для меня праздником, а этой стерве он, видите ли, деньги на расходы обеспечивал.

В районе, где Жюли жил до того, как мы съехались, страшно дорогие магазины. Так я, дура, бывало, покупаю у себя огурцы, шампиньоны, разносолы всякие и пру на горбу часа два, экономлю этому паразиту паршивые несколько иен. А кому-то он, значит, два миллиона за здорово живешь отваливает. «Спасибо за перевод»,

Жюли говорил, что «Харука-тян — существо простодушное, сущий ребенок». Ничего себе ребеночек. Просто вундеркинд.

Если вдуматься, самостоятельная с финансовой точки зрения женщина — находка для мужика. Сама за себя платит, никаких проблем, а «чистую любовь» он, разумеется, испытывает к другой, которая нежно пролепечет: «Спасибо за перевод».

Сижу напеваю:

Знают взрослые, знают дети:Справедливости нет на свете.Та-ра-рам-па-пам-па-пам.

А рука машинально набрасывает на бумаге портрет «Харука-тян». Я ее в глаза не видывала, поэтому рисую, опираясь на воображение. Все зависит от настроения, То она у меня похожа на Мэрилин Монро, то на Софи Лорен. Какая она? Худая? Сексапильная пампушка? Бесполое существо с мальчиковой стрижкой?

Не жизнь у меня пошла, а сплошное мучение. Допустим, Жюли говорит: «Ну и болтушка же ты». Ага, думаю, значит, она молчаливая. «Аппетит у тебя — позавидуешь», — замечает Жюли. И я сразу ощущаю себя какой-то горой мяса. Та-то, наверно, ест, как птичка. Короче говоря, Харука стала для меня воплощением всего чудесного и прекрасного. Всего, чем не могу похвастаться я. Может, думаю, перестать быть собой и превратиться в «Харука-тян»? Ей-богу. Совсем ум за разум заехал.

Смотрю, знакомые вдруг начали говорить: «Что-то ты сильно красишься». Заметьте: что я стала лучше выглядеть, не говорят. Тогда я постриглась, села на диету. Думала, поражу всех красотой и стройностью. А вместо этого слышу: «Что-то ты отощала совсем».

Тогда я объявила Жюли:

— Смотри. Пойду на содержание к какому-нибудь симпатичному мужичонке.

Жюли укоризненно покачал головой. Прижал мою руку к сердцу. Ладошки опять потные.

Первым «симпатичным мужичонкой», проявившим интерес к моей особе, был Ю-сан. Как вам уже известно, с ним я дала маху.

— Жюли, ты был когда-нибудь на «Порги и Бесс»?

— Один раз.

— Как по-твоему, там конец веселый или грустный?