Она (Новая японская проза) - Каору Такамура

— Ты что, сдурела? Ничего себе заявочки! Да пошли ты его знаешь куда!

— Ёко, ну пожалуйста. Мне и нужно-то всего только твое удостоверение и два часа твоего времени.

План у меня был такой. Приходит к Кацу-сан журналистка из солидной газеты. Вроде как собирает материал для статьи о японках, обучающихся за рубежом. Опрашивает всех подряд — чем больше соберет данных, тем лучше. И вот ей (то есть Ёко) одна подруга (то есть я) будто бы сказала, что у ее знакомого (Жюли) есть приятельница (Харука), которая в Париже учится на шансонье. Ах, подумала Ёко, как интересно, и пришла к Кацу-сан за подробной информацией. Извините, что отрываю от дел.

Такой, в общем, сценарий. Я понимала, что эта мистификация может выйти моей подружке боком, и не особенно надеялась, что получу ее согласие. Однако Ёко вопреки ожиданиям отнеслась к моей идее с энтузиазмом.

— Обожаю всяческое надувательство!

Насчет редакции, говорит, можно не беспокоиться. Мало ли статей затевается, да не пишется? В общем, Ёко готова мне помочь. Настоящая боевая подруга. Я расчувствовалась, даже всхлипнула. Поклялась себе, что отныне буду читать все ее репортажи.

Договорились, что после «интервью» встречаемся в ресторане «Шевалье». Я угощаю — гонорар такой.

— Заказывай, — говорю, — чего душа пожелает.

— Правда? Ну, раз ты такая добренькая, я возьму «Сосновый обед».

— Это еще что такое?

— А это самое дорогое, что есть у них в меню.

Я почувствовала, что моя ненависть к Жюли крепнет не по дням, а по часам.

— Симпатичный этот Кацу-сан, — сказала Ёко.

— Да?

— Я спрашиваю: «А правда, что у Харука-сан много друзей-гомосексуалистов?». Он засмущался так, глазки потупил и молчит. — Правда?

— Судя по всему, Харука действительно не без способностей. Нрав вздорный, но есть в ней какой-то огонек, В общем, людей к ней тянет. А это уже неплохая предпосылка, чтобы стать звездой. Но поет, говорит Кацу-сан, пока довольно паршиво. Я говорю: ничего, мол, техники наберется — запоет лучше. Он: «У нее упорства маловато». Я: «Это, конечно, плохо, но ничего, для статьи все равно она подходит. Вдруг станет когда-нибудь знаменитой? И я буду первой журналисткой, которая о ней написала».

Ёко рассмеялась дребезжащим смехом, как ведьма, скушавшая упитанного младенца, и с аппетитом принялась уплетать бифштекс под анчоусами.

Я вяло жевала петушка в горчичном соусе. Меня интересовало только одно: что еще рассказал ей Кацу-сан.

— Ну вот, а потом я его спрашиваю: «Наверно, у нее любовников навалом?» Кацу так и покатился. Есть, говорит, один. — Я вся похолодела. Ёко поспешно продолжала: — Ее любовник, говорит, жратва. Все время ест. Вес, говорит, килограммов восемьдесят, если не девяносто. А росточек махонький.

У меня отлегло от сердца. Восемьдесят килограммов?! Вот тебе и Мадонна, вот тебе и Мэрилин Монро, вот тебе и Исабель Аджани. Восемьдесят кило! Все многочисленные лики Харуки, преследовавшие меня столько дней, окутались туманом и исчезли.

— Он говорит: «Вот такущая туша, но при этом вся на нерве. Внутреннее напряжение вырывается наружу в виде зверского аппетита». Оказывается, Харука долго ходила к психоаналитику. Но потом бросила. А я сижу и слышу только одно: восемьдесят кило, восемьдесят кило! Оказывается, я воевала с ветряной мельницей!

— Понимаешь, у нее сердце больное. Кацу мне по секрету сказал: «Не для статьи, а между нами. Врачи ей строго-настрого запретили: никакого секса. Раньше она гуляла о-го-го как, а тут все — нельзя. Вот она и пустилась замену сексу искать. Жрет в три горла и по магазинам шастает. Деньги так и летят». В общем, эта самая Харука тратит жуткое количество денег. И все время у знакомых занимает. Почти всех друзей уже распугала. Он говорит: «Первые два-три месяца общаться с ней интересно, но больше года никто не выдерживает». Я делаю вид, что потрясена, и спрашиваю: «И у вас она тоже занимала?». Он малость поскучнел. «А что?» — спрашивает. «Да нет, говорю, просто интересно, давали вы ей деньги или нет». Он: «Тысяч триста у меня заняла. И чувствую, с концами».

Дальше я уже не слушала. В голове вертелось только «восемьдесят кило» и «никакого секса». Лишь к десерту немножко пришла в себя.

— Спасибо, — говорю, — Ёко, дорогая.

И слеза кап! прямо в сливочный шербет.

— Ты чего ревешь? — спрашивает она. — Официанты на тебя пялятся. Наверно, думают, что это я тебя довела.

— Ты меня просто спасла, говорю. Хоть вздохну теперь свободно.

Впервые за несколько месяцев почувствовала, что опять могу по-человечески улыбаться.

— Свободно вздохнешь? — как-то очень уж скептически спросила Ёко.

— Да. А что?

— Не хотела тебя расстраивать, но уж лучше сказать. — Поколебалась немножко и решительно продолжила: — Кацу-сан, конечно, симпатичный. Но не забывай, он приятель твоего Жюли. А может, даже близкий друг. Кто знает, а вдруг они такие же боевые товарищи, как мы с тобой?

И Ёко задумчиво уставилась вдаль, очевидно припоминая, сколько раз мы с ней прикрывали друг другу тыл и обеспечивали алиби. Она права — Жюли мог запросто сговориться с этим Кацу заранее.

— Но ведь он ничего про меня не знает, — слабо возражаю я.

— Может, и не знает. А может, и знает. Ведь его телефон тебе дал не кто иной, как Жюли.

— Ой, наверно, ты права.

Больное сердце? Восемьдесят кило веса? Слишком хорошо для правды.

— Может, права, а может, и не права. Но я хотела, чтобы ты знала о моих сомнениях. Так что извини.

— Чего там, — говорю. — Спасибо.

Поплелась к кассе. Походка — как у восьмидесятилетней старухи.

— Да ладно, — говорит Ёко. — Дай я заплачу.

— Нет, — отвечаю гордо, — если ты за меня еще и платить будешь, я совсем скисну.

У кассы я пожалела об этих словах, но было поздно.

На сердце стало совсем паршиво, особенно по контрасту с теми несколькими минутами счастья. И снова я оказалась в вязком, как деготь, море сомнений. Чем больше барахталась в нем, тем глубже погружалась.

Это мрачное море плещется у меня в душе. На дне его сидит спрут го имени Жюли. Если вцепится в добычу щупальцами — держит намертво.

Я недавно книгу прочитала, которая называется «Спрут». Там так сказано: «Спрут — опасный хищник, поджидающий добычу в засаде. Он сидит без единого движения, невидимый в своей маскировочной окраске, и ждет, пока жертва приблизится. Тогда чудовище открывает глаза и притягивает добычу магнетической силой своего взора».

Если смотреть в глаза Жюли при солнечном свете, они светло-карие. Физиогномистика утверждает, что карие глаза — признак жестокости. Но мои-то глаза, если верить зеркалу, тоже карие?